наблюдать за пылинками, когда на них падает солнце, — видишь, как кружатся в танце атомы. Отца то заносило ко мне, то выносило из комнаты, и при этом он цокал языком, что в нашей семье означает: «Какой же ты идиот!» После обеда он явился со значительной улыбкой на лице. В его голове возникла гениальная идея, и ему не терпелось ею поделиться. Ему внезапно захотелось вышвырнуть меня из дома, и он поинтересовался, что я об этом думаю. Я ответил, что беспокоюсь, как он будет питаться в одиночестве, поскольку эхо звякающих по тарелке приборов, разносящееся в пустом доме, — один из самых депрессивных звуков на свете.
— Не тревожься. У меня на этот счет есть план. Мы вместе с тобой построим тебе на участке хижину, где ты сможешь жить.
— Хижину? И каким это образом мы ее с тобой построим? Что мы знаем о строительстве? Или что мы знаем о хижинах?
— А Интернет на что? — парировал он.
Я застонал. Со времени появления Интернета всякий придурок получил возможность строить хижины, бомбы, автомобильные двигатели и производить сложные хирургические операции в своих ваннах.
Мы вышли на поляну в лабиринте у кружка рослых эвкалиптов, рядом с чистым ручьем, и на следующее утро, когда небо окрасилось в медно-оранжевый цвет, взялись за топоры, словно мистические германцы в ранних лентах Лёни Рифеншталь[41].
Я не мог отделаться от мысли, что моя жизнь совершила не самый приятный вираж: я только что бросил школу и вот уже занимаюсь тяжелым физическим трудом. Каждый раз, когда лезвие топора ударяло в дерево, я чувствовал, как мой позвоночник смещается на пару миллиметров влево, и в этот первый день моя способность жаловаться взлетела на уровень высокого искусства. Второй день был и того хуже — я вывихнул плечо. А на третий — сказал, что мне необходимо искать работу и, отправившись в город, посмотрел три кинофильма подряд — все как один плохие — а, вернувшись, удивился, увидев, насколько продвинулась вперед стройка.
Отец опирался на топор, смахивал со лба пот и вытирал ладонь о штаны.
— Весь день работал как проклятый. — Я посмотрел ему в глаза и тут же понял, что он воспользовался помощью со стороны. — Как поиски работы?
— Дело на мази.
— Молодец! Займись-ка завтра строительством. Я намереваюсь провести день в библиотеке.
На следующий день я залез в его копилку, которую он устроил в выпотрошенном томе «Исповеди» Руссо, и тоже нанял строителей.
— Сделайте столько, сколько сможете, — приказал я им.
Вот таким образом все и было построено. Мы чередовались.
Один день я делал вид, что возвожу хижину своими руками, на другой то же самое повторял отец. Не могу объяснить, что все это означало, кроме того, доказывало: мы оба испорченные, коварные. Строение принимало определенную форму. Был возведен каркас. Настелены полы. Подняты стропила. Прикреплены на петлях двери. Там, где положено, появились окна. А в них стекла. Дни становились длиннее и теплее.
В это время я пошел наниматься на работу в рекламное агентство, хотя было что-то снисходительное в том, как в объявлении говорилось, что требуется «юноша». В стерильном цементном кубике я прошаркал ногами подлинным, темным, безрадостным коридорам, отворачиваясь от лезущих в душу улыбок скользившей мимо армии клонов. На собеседовании парень по имени Смити сообщил мне, что у меня ежегодно четыре недели отпуска для косметической хирургии. Должность называлась «сотрудник по сбору данных». Я приступил к работе на следующий день. В объявлении все было сказано верно: мне приходилось вписывать данные в формуляры. Я сидел в комнате с двумя коллегами: мужчиной, курившим сигареты, которые каким-то таинственным образом были уже в пачке измазаны губной помадой, и алкоголичкой, изо всех сил пытавшейся убедить меня, что проснуться во вращающихся дверях отеля «Хайатт» — это нечто такое, чем стоит гордиться. Я ненавидел свою работу. Дни из лучших тянулись, как десятилетия, серенькие — по полвека, но по большей части я чувствовал себя так, словно вмерз в око нескончаемого урагана времени.
Вечером, когда хижина была достроена, мы с отцом — оба те еще брехуны и лгуны — уселись на крыльце справлять успех, не принадлежавший ни одному из нас. Смотрели, как падают звезды, прорывая на черном небе узкие длинные белые борозды.
— Видел? — спросил отец.
— Метеор.
— Я загадал желание. Сказать какое?
— Лучше не надо.
— Наверное, ты прав. А ты загадал?
— Чуть позже.
— Только не тяни.
— Сила звезды действует, пока я не моргнул.
Я пальцами держал веки и не давал глазам закрыться, пока не сформулировал желание. Это было несложно. Я хотел женщину. Я хотел любви. Хотел секса. А особенно хотел Адскую Каланчу. Все это я сформулировал в одно желание.
Отец, видимо, прочитал мои мысли или загадал то же самое, поскольку спросил:
— Ты, наверное, удивляешься, почему я всю жизнь один?
— Это вроде не требует объяснений.
— Помнишь, я рассказывал тебе о девушке, которую когда-то любил?
— О Кэролайн Поттс?
— Так вот: я до сих пор о ней думаю.
— Где она теперь?
— Скорее всего в Европе. Она была любовью всей моей жизни.
— А Терри — ее.
Мы допили пиво и слушали журчание ручья.
— Сделай все возможное, Джаспер, чтобы влюбиться. Это одно из главных удовольствий в жизни.
— Удовольствий? Что-то вроде горячей ванны зимой?
— Именно.
— И только?
— Позволяет ощутить себя живым. Живым без дураков.
— Неплохо. А еще что?
— Сносит голову так, что становится не в состоянии отличить собственную задницу от локтя.
Я задумался.
— Папа, до сих пор ты описывал любовь как удовольствие, стимулятор, развлечение. Но это все?
— А чего еще ты хочешь?
— Не знаю. Чего-то более высокого и глубокого.
— Высокого и глубокого?
— Более значимого.
— Например?
— Не могу сформулировать.
Разговор зашел в тупик, и мы снова возвели глаза к небесам. Но вид небесного свода, после того как падающая звезда окончательно упала, разочаровывает. Зрителям объявляют: представление окончено — пора домой.
В тот вечер я написал Адской Каланче короткую изящную записку. Она представляла собой чистейший шантаж:
«Я подумываю о том, чтобы изменить показания и сообщить администрации школы, что это ты
