А потом лгала отцу:
— Я хотела бы быть поближе к тебе.
Обстоятельства для получения новой профессии были благоприятны: соединение Свободы увеличивалось до трех батальонов, и телефонистов не хватало. Помогло знание языков и четкая дикция. Так исполнилось ее желание. И желание Станека.
Недавно он подарил ей духи «Белая сирень». За то, что она четко работает на связи? Или потому, что ее похвалил сам майор Давид? Вероятно, поэтому. Иначе бы он потребовал в награду за эти духи поцелуй, как это делают другие мужчины. Но он не хотел ничего. И все же она понимала, что духи он преподнес не только за похвалу начальника связи. Напряженность между ними еще больше усилилась. Но сегодня он, может быть, скажет это самое прекрасное слово.
Яна углубилась в лес. Она упорно искала провод, пока не нашла его. Зацепившись за пень, он наконец-то оторвался от машины. Яна соединила его, проверила связь с коммутатором. Отозвался Махат.
Можно возвращаться. Сова, говорят, слышит стук человеческого сердца на большом расстоянии. Яна боялась, что все вокруг тоже услышат стук ее сердца, услышат, о ком оно стучит. Она вздохнула: Махат, кажется, уже услыхал это, а ведь именно ему, любящему ее больше всех остальных здесь, не надо было бы этого слышать.
Густые заросли перешли в высокий лес. В сумерках раздавались приглушенные команды, натуженно ворчали моторы, борясь с песком, двигались в направлении Киева тысячи солдат. Повсюду шла подготовка к наступлению.
Остается день, может, всего одна ночь, и Яна со Станеком окажутся на границе между жизнью и смертью. Уже поздно. Сегодня она вряд ли его увидит. Может быть, так и лучше. Губы ее скорбно сжались: она потеряла уже двоих, которых любила. А вдруг?.. Она отогнала эту мысль. Смерть и смерть. Одна, вторая — не довольно ли?
Ее первой любовью был Олдржих. Впрочем, была ли это любовь? Робкая, несмелая, скорее тревожное предчувствие любви, чем сама любовь. Яна ходила в третий класс броумовской гимназии. Олдржих был учеником пятого. Однажды в воскресенье случилось самое прекрасное: совместная загородная прогулка с родителями на Бездез, тайные пожатья рук, несмелая попытка поцеловаться в развалинах замка, а вскоре после этого самое страшное: опять совместная «прогулка», на этот раз во время бегства от немцев в Польшу. Пограничный патруль, обстрелявший их ночью, убил Олдржиха.
«Именно его из восьми человек. Случай ли это? Или это моя вина, потому что он шел рядом со мной, а я отставала?»
Когда в Кракове заботу о семье Панушки взяли на себя родители Януша, стало казаться, что вернулось мирное время.
Януш — это уже была ее настоящая любовь. Целыми днями они были вместе. Януш помогал отцу в антикварном магазине. И едва он приходил из магазина, как они отправлялись бродить по краковским улицам. Опасность, которая была рядом с ними, позади них, вокруг них, представлялась им нереальной, как в тумане. Темные порталы старых домов видели их поцелуи и слышали их клятвы: «Никогда тебя не забуду! Даже если нас что-то разлучит!»
Она шла по узкой просеке, напоминавшей ту краковскую улочку, по которой Януш водил ее чаще всего.
Родители Януша были евреи, а для нацистов евреи, как и беженцы из Чехии, были бельмом на глазу. Все кругом говорили о том, что делается в Чехии, и строили догадки о ближайших планах Гитлера. Яна начала бояться. Но Януш не боялся: «Мы защитим родину! И тебя я защищу!»
После вторжения немцев в Польшу Панушковы двинулись дальше на восток и недалеко от советской границы узнали, что Януш и его родители расстреляны.
За что? Яна не переставала мучить себя этим вопросом. «Потому что они прятали нас? Ведь люди очень часто видели Януша и меня вместе. Опять моя вина».
Темнело. Яна возвращалась, ориентируясь по полоске неба между кронами деревьев. Световая морзянка уже рассыпала на темном небосводе свои фантастические сигналы. Яна искала в них для себя какой-нибудь знак. Седое небо напоминало оловянное зеркало, дробившееся на осколки вспышками вражеской канонады и лучами прожекторов.
«Может, прав папа, говоря, что все придет после войны, когда наступит мир? — думала она, запрокинув голову к небу. — Осколки, одни осколки… До сих пор у судьбы не было для меня ничего другого. Она мне все разбила и разбивает». Осталась теперь любовь к Станеку. Она была ей необходима. Она помогала залечить те две раны, преодолеть страх, который они после себя оставили. Разве любовь принимает в расчет мертвых? И хотя Яна помнила все-все, любви до этого не было никакого дела.
Яна лучше, чем Махат, понимала, почему отец беспрестанно сравнивает мирную жизнь и войну, рассуждает о том, что дает молодым людям первая и отнимает вторая. При этом он думает об Олдржихе и Януше. А здесь, на фронте, смерть каждый день находит работу. Поэтому он так упорно повторяет: все после войны. Он не хочет, чтобы она в третий раз потеряла любимого человека.
«Так размышляет папа, но я и думать не хочу о том, что Станек может стать этим третьим. Я его люблю, как никого до сих пор не любила, и должна, должна верить, что война не отнимет его у меня».
Таинственная мозаика световых сигналов становилась все интенсивнее. Яну вдруг обуял страх, который она тщетно пыталась превозмочь. Было ясно, что по просеке к основному пункту связи ей не пройти. Яна свернула и побежала напрямик, не разбирая дороги, хотя уже не верила, что прибежит вовремя и услышит от Станека то желанное прекрасное слово.
«Но почему мне так хочется его услышать? Разве он не произнес его, назначив сегодня свидание? Все мы храним до самой смерти последнее слово того, кого любим. Я навсегда запомню его настойчивое: „Придете?“ Но прежде чем мы вступим в бой, я хотела бы ему тоже сказать: какая из женщин вас любит так, как я? Какая? Или он уже это знает?»
Четыре солдата, сидевшие у входа в землянку и доедавшие из мисок гречневую кашу, сдобренную половником гуляша, тоже наблюдали за тем, что происходит на небе. Их думы о доме прорывались сквозь хаос световых вспышек и летели в родные края.
— Знаете, ребята, что-то я нынче не в своей тарелке, — сказал Блага.
— Точно, — признался Цельнер. — Я тоже — балда. Вместо того чтобы немного отдохнуть, кручусь, словно мне за это платят.
Солдаты знали, что за этим последует: он съест все до последней ложки, глотнет из фляги, потом закурит. Как и все. И в то же время они понимали, что речь идет о суете совсем другого рода — о том душевном беспокойстве, которое охватило их всех. Так бывало всегда, перед каждой серьезной операцией, а уж сегодня — перед таким большим наступлением — что и говорить.
Цельнера за участие в ноябрьских демонстрациях искало гестапо. Он, всплеснув руками, говорил:
— Мне, ребята, пришлось уйти из дому, когда в семье был сплошной разброд…
Действительно, ситуация в семье была тогда сложной. И сейчас, в эти тягостные часы перед боем, который мог или приблизить его к родине, или навсегда с ней разлучить, в его голове, словно в калейдоскопе, мелькало все подряд: и важное, и пустячное. Как отец? Порвал ли он с той молодой женщиной? Ведь тогда все шло к тому, что ради нее он мог покинуть мать. Ускорила война их развод или, наоборот, опять сблизила? А его лотерейный билет? Вдруг выиграл, пусть ерунду какую-нибудь?
— Как вы считаете, ребята, брат следит за моим мотоциклом или оставляет его ржаветь? Но кожанку- то мою он наверняка носит, прохвост! Семнадцать лет… Лишь бы немцы оставили братишку в покое… все остальное мы вместе приведем в порядок…
Ержабека взбаламученное небо, сплошь покрытое отблесками огней, тоже лишало внутреннего спокойствия, но он заставлял себя сохранять по крайней мере внешнее:
— Все будет приведено в порядок, Цельнер, все.
Блага повернул белое в свете ракеты лицо к Ержабеку:
— Тебя послушать, Ержаб, так стоит нам перейти границу, как мы сразу будем возлежать в райских кущах коммунизма: всем — поровну, каждому — что душе угодно.
