говорю ему: прощай, дядя. А Манке: прощай, красавица. Мне только странным показалось, что косая обращается со мной так осторожно, ощущение — будто я под наркозом…
— Да, тебе не сладко пришлось, — воздал должное переживаниям Благи Цельнер.
«И мне тоже не сладко приходилось, — размышлял о своем Махат. — Я уже думал: наконец-то попал в бригаду, теперь все позади. И вот опять…»
— Блага в рубашке родился, не иначе, — смеялся Цельнер. — Те двое думали, что его подстрелили, что «лазутчик» висит уже мертвый, пошли его снимать и видят: господи, это же наш!
«…Некоторые ребята, — не успокаивался Махат, — до сих пор находятся под впечатлением того, что Станек делал для них раньше. Они по-прежнему верят в него…»
— Господи, ведь это же наш, а мы его шлепнули! И тут Блага, дважды мертвый, повешенный и вдобавок подстреленный, как разразится: вы, ослы, наклали в штаны и давай палить в человека.
«…Нет, сейчас еще рано. — Махат с шумом втянул в себя воздух, потеряв на мгновение контроль над собой. — Моя атака должна быть тщательно подготовлена. Не поставишь крепко ноги — поскользнешься…»
— А что вы там, на такой высоте искали? — поинтересовался Зап.
Блага, поглаживая через повязку горло, неохотно промямлил, что все произошло из-за кабеля, который пересекал дорогу в конце деревни. Там его то и дело разрывали автомашины, поэтому решено было пустить кабель поверху. Пришлось Благе с Цельнером лезть на деревья.
— Врете! — сказал Зап.
Ержабек, тянувший эту линию вместе с Запом, знал, что там, хоть и растут по обеим сторонам дороги старые ореховые деревья, но далеко друг от друга. Поэтому он поддержал Запа:
— Да там же кабель не натянешь. Такой провес будет, что…
— Кто не верит, — надулся Цельнер, — пусть пойдет посмотрит.
— Одеяла на окна! И спать! — заорал Млынаржик.
В комнате стало темно. Но солдатам не спалось.
Кто-то ворочался, и в тюфяках шуршала солома, кто-то прошлепал босыми ногами по полу, послышался плеск воды в ведре.
— Ребята, кто сегодня расскажет на сон грядущий анекдот?
— Не до анекдотов, Эрик! Заткнись и дрыхни!
— Я привык засыпать рядом с Боржеком…
— Опять начинаешь!
— Если Эмча ходит словно в воду опущенная и всем своим видом напоминает нам…
— О чем?
Все замолчали.
— У меня в голове не укладывается, чтобы наш Старик мог…
— Вспыльчивый человек всегда может сорваться. У пана командира задето самолюбие, а случай для наказания идеальный.
— Думай, что говоришь, Здена!
— Да я ничего не говорю, Млынарж. Я только прикидываю, что к чему.
Не спится солдатам…
Старые половицы в Яниной комнатке жалобно поскрипывали под ногами Панушки. Вчера Станек передал Яне записку. Панушка знал, куда она собирается. К нему. Он остановился, погладил дочь по волосам.
Яна растрогана этой лаской, счастлива, что он рядом с ней. Нелегко пришлось бы ей, если бы она была здесь одна, среди чужих людей, сегодня еще более чужих, чем в первый день встречи с ними.
Панушка принялся снова расхаживать, опять заскрипели половицы, и ротному казалось, что все вокруг него трещит и рушится.
«Я все ждал, когда ребята угомонятся, — успокаивал он себя, — ведь это бывает после каждого боя. А такое сражение любого выбьет из колеи. На день, а то и на два… Но вот Киев уже позади, а разговоры о Боржеке не кончаются». Панушка присел на постель рядом с Яной. Она вся сжалась в комочек, чтобы он не видел ее лица. Панушка опять погладил ее по волосам:
— Послушай, Яничка, лучше бы вы перестали встречаться. — Он почувствовал, как она чуть приподняла голову, и поспешил добавить: — Я же вижу, как это будоражит парней…
— Будет наконец тишина или нет? — спросил в темноте чей-то раздраженный голос.
Другой, тусклый, приглушенный, видимо, одеялом, продолжал:
— Все-таки в этой истории с Боржеком что-то не то. Раньше Старик любил с нами посидеть, поговорить о том, что нам предстоит делать; приносил сигареты, а сейчас…
— Тащимся от привала к привалу — от одних незнакомых людей к другим!
— Словно сироты.
— В общем, ничего хорошего…
— А стоит ему к нам прийти, коситесь на него, как на убийцу! Неудивительно, что он предпочитает сюда не ходить.
Все замолчали. Тишину прервал Махат:
— А может, он чувствует угрызения совести из-за Боржека?
— Поосторожней, парень, с такими-то обвинениями! — отозвался Млынаржик.
Опять напряженная тишина. И опять возмущенный голос Махата:
— Не понимаю, почему нельзя хотя бы раз вывести на чистую воду офицера?
Шульц принялся сбивчиво объяснять:
— Станек же сказал, почему он посылает Боржека. Неужели ты не помнишь, Здена? Я, как сейчас, слышу: Боржек пойдет потому, что он единственный, кто знает дорогу. Так или не так?
— Но ведь каждому ясно, — тихо проговорил Блага, пугаясь собственных слов, — каждому ясно, что у измученного солдата больше шансов сложить голову, чем у отдохнувшего.
Шульц, видя, что разговор о Боржеке начинает «разматываться», как кабель с катушки, стал кричать:
— Боржек! Только и слышно: Боржек! Ради бога, перестаньте вы наконец судачить на эту тему. Разве мы не на фронте? Ну и что? Один убитый!
Цельнер повернулся на бок:
— Один убитый, говоришь? А если бы этим убитым был ты, Омега? Потерянная жизнь — не мелочь.
— А главное — зря потерянная, — сказал Блага.
— Это не доказано, что зря, — запротестовал Шульц. — Скольких фронт хоронит. А вы носитесь с одним!
Цельнер вскипел от злости:
— Тебе этого мало? Ты спохватишься тогда, когда будут сотни? Или тысячи?
— Святая правда, — сказал Блага. — Если это имеет какой-то смысл, пусть хоть тысячи. Но попусту? Ни капли крови, ни капли!
— И что ты хочешь делать? — спросил его Махат.
— Что? Хочу знать, как все было. Каждый из нас имеет на это право. Или не имеет?
Панушка, сгорбленный, с заросшим лицом, в потрепанном обмундировании, походил скорее на пленного, чем на солдата армии, одерживающей победы. Половицы перестали скрипеть. Он видел, как Яна побледнела, и на гладком лице около рта залегла глубокая складка. Сердце его сжалось от жалости к ней.
— Я понимаю тебя. Я сам его люблю. — Выражение лица его стало озабоченным: — Но ты, наверно, не замечаешь, как изменился после Киева Калаш, просто сам не свой. Конечно, в душу ему не залезешь, но только, вижу я, ничего он не замечает, ничего не слышит. Да что говорить! Скажу одно: еще капля — и чаша переполнится.
