пробились к Днепру, а ты цепляешься за пустяки — кто и что!..
— Оставь свои правильные речи, — резко прервал его Галирж и уже ровным тоном продолжал: — Ты прекрасно знаешь, что действия каждого из нас будут предметом особого разбора, а мне, по-твоему, безразлично, если все будут констатировать, что мой отдел сидел сложа руки во время такой грандиозной битвы?
Вокроуглицкий смотрел на небо, в котором, сменяя одна другую, вспыхивали ракеты, и философствовал: стоит военной карьере пошатнуться, как на передний план закономерно выдвигается что-то другое…
— Ага! — не выдержал Станек. — Заслуги! — Выплюнул изо рта шелуху. — Война кончится, наступит длительный мир. Надо обеспечить себе на будущее тепленькое местечко в министерстве!
Галирж не остался в долгу:
— А где я должен работать? На кирпичном заводе? Или на шахте? Где бы ты хотел меня видеть? Нет уж, извини, но мне кажется, что это вы себе готовите будущее, и уже сейчас, здесь. — Укоризненный тон сменило деланное сожаление. — Я к тебе со всей душой, а теперь вижу — мешаю тебе!
— Джони! — воскликнул Станек. — Как ты можешь все так передергивать?
Галирж только что вернулся из штаба. Ему казалось, что там он был лишний, посторонний. Устава он не нарушил, дороги никому не перебежал, и все-таки все скорее понимали Станека и Рабаса, чем его, когда он давал объяснения, почему не смог своевременно предложить меры по оказанию помощи. В штабе все обращались друг к другу по имени — «Карел, Владя, Славек», — а ему и сегодня вежливо говорили «пан капитан», сегодня, когда все так быстро сходились друг с другом.
— Разве я не понимаю, что вы все смотрите на меня, как на незваного, что я для вас по-прежнему чужой?
Станек успокаивал Галиржа:
— Джони, это твои выдумки! Чужой! Незваный! Ты ведь отгораживаешься ото всех. Видишь только свои карты, только себя! А ведь в чем суть дела? Кто исходил кровью, ты или люди Рабаса? Где правда?
Галирж указал пальцем в землю:
— Пока мы здесь, правда всегда на вашей стороне. Здесь… — Он снова указал на землю. — Здесь я никогда не буду прав.
— Посторонись! Посторонись! — раздалось у них за спиной.
Они обернулись. Брезентовые носилки прогибались под неподвижным телом. Надпоручик вспомнил Боржека, и глаза его повлажнели. Тело с наброшенной на лицо накидкой проплыло мимо них.
Оба стояли молча.
Галирж, невольно проводив взглядом носилки, потерял желание дальше препираться. Он сунул руку в нагрудный карман, где лежала записная книжка: с этим делом разберутся в другое время! В другом месте! И по-другому!
Станек заметил движение Галиржа: «Ага! Записная книжка! Реестр грехов! После войны в Праге мне их напомнят». Взорвался:
— Готовишься к Праге? Я скажу тебе, чем я собираюсь заниматься в Праге. Армейскую службу по боку, вернусь к своей музыке. Но пока мы будем вместе…
Галирж прервал его:
— Если ты еще раз во время боевых действий грубо нарушишь уставной порядок…
— Послушай, Джони, — не дал договорить ему Станек. — Сразу же после войны я возвращаюсь к музыке…
— Нет, ты слушай! Если ты еще раз…
— …но пока я еще здесь! — орал разозленный Станек. — Обеими ногами здесь! И помни, Джони, если речь снова зайдет о жизни и смерти, я опять начхаю на инструкции и твой престиж!
Галирж отпрянул назад, потом рванулся к Станеку, вернее, за Станеком, который исчез у него из виду за стеной танцующих солдат и местных жителей. Он хотел крикнуть ему вдогонку, но Станек уже был далеко. Злость бурлила в Галирже. Он подошел к машине:
— Налей мне!
Вокроуглицкий молча повиновался. Галирж, сидя с опущенной головой, медленно потягивал коньяк. Думал: «Скверные итоги. Теперь я буду еще более одинок».
Вокроуглицкий сунул за щеку резинку и принялся энергично жевать.
— Ты слыхал, в чем он мне признался? — нарушил Галирж молчание. — Он хочет после войны покончить со службой в армии.
— Меня это совсем не касается, — зевнул Вокроуглицкий.
Но Галиржу казалось, что он нашел причину того, почему Станек позволил себе ставить ему палки в колеса.
— Разве ему важно, какое мнение он о себе составит? Он музыкант. В бригаде только гость. Ему не надо думать о том, что в Праге будут разбирать, как проявил себя здесь тот или иной командир. Он повоюет себе — и прощай военная служба! Служить в чехословацкой армии?! Ни в коем случае! И думать нечего. Дирижировать в филармонии! — Галирж судорожно сжал стопку с недопитым коньяком. — Фрак! Аплодисменты! Цветы!
Вокроуглицкий оживленно проронил:
— Прекрасно! Я уже сегодня аплодирую ему.
Галирж еще больше разгорячился:
— Разве ты не понимаешь, что поэтому он так безответственно вел себя. И до конца войны мы будем зависеть от его импровизаций. Опять будут «Андромеды», и он снова даст своего «паука» в первую очередь бог знает кому, а мы останемся беспомощными.
Вокроуглицкий натягивал перчатки.
— Ты куда?
Вокроуглицкий кивнул куда-то вперед:
— Пойду веселиться. Мы победили…
Он шел, с небрежным безразличием проталкиваясь сквозь плотную толпу.
8
Блага заслонился рукой: Млынаржик и Цельнер, обняв друг друга за плечи, топтались возле него.
— Поосторожней, ребята.
— Не бойся, мы тебя видим, — огрызнулся Цельнер.
— Да, но из-под ваших ботинок летит песок, а у меня сало.
Цельнер тут же подскочил к Благе и стал смотреть, как тот охотничьим ножом резал большой кусок сала, подаренный ему местными жителями.
— Это очень заманчиво.
— Когда ты перестанешь думать о жратве? — раздраженно пробормотал Махат.
— Может, мне подекламировать Неруду. Или «Май» Махи[11]? Что прикажешь?
— На Здену не обращай внимания, — посоветовал Млынаржик Цельнеру. — Он сегодня не в своей тарелке, и ему не угодишь ни ты стихами, ни Блага салом. — Он протянул Благе руку. — Кинь мне кусочек.
— Дай всем, кто тут есть, — приказал Цельнер Благе и разделил обязанности: — Ты режешь сало, я — хлеб.
— Всем? — ужаснулся Блага.
Появились Яна и Шульц.
— Ну, наконец-то, Яна, ты опять среди своих! — закричал Млынаржик. Потом покосился на Махата: —
