— Джони, что этот человек делает?
— Благодарит нас за освобождение… — ответил Галирж.
Руки старца не в состоянии были сделать то, что повелевало сердце: сотворить благодарственную молитву. Они тряслись от кончиков пальцев до самых плеч, и тогда белая голова снова склонилась к земле.
— Нас? Почему же именно нас? — В голосе Вокроуглицкого слышалось волнение.
— Освобожденные благодарят всех подряд. Так бывает всегда… — сухо сказал Галирж.
— Это все? Стоило нам пробиться в центр города — и все? Это невозможно, Джони!
— Осталось немного…
— Сталинград держался полгода… я полагал, что Киев в лучшем случае… ну, месяц, два. Нет, это еще не все. Немцы могут снова перегруппировать свои силы.
— Сомневаюсь, чтобы русские дали им на это время. Впрочем, что с тобой, Ота? Ты не радуешься, что немцы бегут? — В вопросе звучало искреннее удивление.
Вокроуглицкий посмотрел на Галиржа:
— Скажи, Джони, что ради этой победы сделали мы?
— Наши разведчики…
— Не наши, — прервал Вокроуглицкий. — Это твои люди. Ты их готовил к бою. Твои разведчики творили чудеса, и в этом твоя заслуга.
— Какая там заслуга! Это моя обязанность, обычная и само собой разумеющаяся.
— Пусть так. А я?
— Не кричи!
— Я хотел здесь быть чем-нибудь полезен. В Англии у меня такой возможности уже не было, я надеялся, что здесь… Но ты меня никуда не отпускал!
— Не кричи! — успокаивал его Галирж. — Работа в штабе требовала…
— Стал ли наш отдел ведущим в штабе, как ты хвастался? Что мы для этого сделали?
— К сожалению… — Галирж выпрямился. — Единственный шанс был у нас в Сырце.
В это хмурое утро перед его глазами вставал такой же хмурый вчерашний вечер, когда они находились еще в предместьях Киева.
— Если бы Ирка сдержал слово и дал мне возможность первым получить донесения с передовой, второй батальон был бы спасен благодаря нам. А так… — Он глухо перечислял: — Танкисты, автоматчики, Станек, Рабас, сам полковник… — Эти слова, эти имена, казалось, отдавали горьким привкусом. — …кто угодно. Только мы остались в стороне.
— И это тебе устроил твой приятель? Хороший же у тебя друг!
— Ну нет, — запротестовал Галирж. — Ирка — честный человек, надежный товарищ. В этом виноват, пожалуй, Рабас, его нрав мне известен.
— Но обещал-то тебе Станек, а не Рабас. Сдается мне, что твой честный, порядочный Ирка…
Слова Вокроуглицкого лишь усилили подозрения Галиржа. И тот не выдержал:
— Ты хочешь сказать, что ему дороже Рабас, чем мы?
— Этого я не хотел сказать, — ответил Вокроуглицкий, которому вдруг пришло в голову, что как раз упомянутая честность Станека и могла быть причиной, заставившей его подчиниться неотложному требованию боевой ситуации. А возможность услужить другу отошла на второй план. — Я не хочу делать никаких выводов, — добавил он. — Ты должен сам обо всем разузнать, ты должен знать, как было дело.
— Конечно, я должен знать, — сказал Галирж и задумался: за всем этим может скрываться нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Ведь маневрируют не только во время боевых действий! Маневр фланговый, обходный, ложный — это не только наша профессия, это сама жизнь.
Машина приближалась к Днепру, к району сосредоточения бригады.
Из-за поврежденной дороги пришлось притормозить. Их догнала колонна других штабных машин. Толпы киевлян стояли у домов и обочин дороги. Люди махали руками, кричали, цеплялись за машины, бросали подарки — у кого что было — первым воинам-освободителям, которых они видели.
Галирж машинально помахивал высунутой из кабины рукой и сквозь зубы, белевшие в деланной улыбке, цедил, обращаясь к Оте:
— Здесь речь идет не о сиюминутных заслугах, здесь могут преследоваться далеко идущие цели. Станек — связист, у него все нити в руках. Будь осторожен, Ота! — поучал Галирж, полагая, что Вокроуглицкий одного с ним мнения. — Оклеветать его… я знаю его обидчивость. Ни в коем случае, дружище! Дружбу с ним мы должны при любых обстоятельствах поддерживать и впредь. Тут нельзя пороть горячку. Запомни это!
— Ладно, — сухо сказал Вокроуглицкий.
Ему стало неприятно при мысли о том, что он торопился сюда из Англии только для того, чтобы превратиться в затюканного помощника неудачливого Джони. Перед глазами еще стояли картины битвы за Киев, а воображение рисовало уже новые сражения. Что, если это будет повторяться и он, словно аутсайдер, где-то сбоку припёка, будет лишь нюхать запах пороха?
В небе гудели самолеты — негаснущая любовь Вокроуглицкого. Бой прекратился и в воздухе. Вокроуглицкий завистливо прислушивался к победному реву бомбардировщиков, бороздивших чистый простор после выигранной битвы.
7
Гремели победные залпы орудий. Казалось, небо раскалывается на куски, словно взорванная динамитом скала. Над освобожденным городом кружили самолеты, олицетворяя победу и надежную защиту. Свобода! Тот, кто не терял ее, не может себе представить состояние, когда в человеке воскресает надежда, что вот-вот он обретет ее снова.
После круглосуточных маршей и боев солдаты получили короткую передышку. Как ковшами, черпали они касками днепровскую воду, жадно пили ее, а она, переливаясь через края, омывала их измученные, но счастливые лица.
В районе сбора, в широкой лощине у Днепра, народу было полно. У растроганного Панушки текли слезы. Он заключал в объятия каждого, кто попадался ему навстречу, чех или русский, солдат но солдат. Худенькая украинка с потемневшим морщинистым лицом протянула Панушке бутылку с самогонкой:
— Берегли для наших, но раз пришли вы…
Мужчина, косая сажень в плечах, из-под пиджака торчит воротник вышитой рубашки, закивал:
— Вы или наши — все одно.
Бутылка с самогонкой шла по кругу, развязывая языки.
— Видите тот домик внизу, у реки? Сгоревший. Да, да! Это мой. Но стены целы. Отстроимся. — Здоровяк рассмеялся: — Я плотник, работаю на верфи. Василий Михайлович Никитенко, партизан. А это моя жена Матрена. — Он показал на худенькую женщину. — Понимаете?
Супруги в свою очередь вопросительно посмотрели на Яну.
— Моя дочка, Яна. Телефонистка. Хорошо держалась девочка, — похвастался Панушка.
Василий и Матрена улыбнулись.
— Нам кров вы вернули, а самим-то, беднягам, до дому далеко, да и немец там еще, — вздохнула женщина.
— Ну, это не надолго, — сказал Панушка и уверенно повторил то, о чем все говорили сегодня с такой надеждой: — На рождество будем дома.
Он начал рассказывать о Броумове.
Русский язык Панушки был не настолько совершенен, чтобы можно было поведать о том, что такого неба, как над его Броумовом, нет нигде, что в нем, как в зеркале, отражается все: бегущие вверх косогоры, поросшие вереском, густой лес, снег и голые броумовские скалы.
— Уже одно наше небо… — посмотрел он вверх.
