— Карел, я увижу Большой театр?
Рабас рассмеялся.
— А я тебе все о медалях. Дурачина, забыл, что для тебя самое главное — музыка!
Станек стоял с Рабасом в скупо освещенном коридоре, который его фантазия превратила в театральные кулуары. Рабас теребил его:
— Теперь спустись на землю. Возьми парадную форму, пару чистых рубашек. У тебя есть?
Станек мысленно покидал кулуары и вступал в огромный зрительный зал, сплошной пурпур и золото.
— Прямо с поля на паркетный пол не годится, Ирка, — поучал его Рабас. — Захвати сапожный крем, щетку…
Занавес тоже золотой, сцена открывается, и к Станеку несутся первые звуки оркестра… Чайковский, Бородин, Мусоргский, Прокофьев — кого ему посчастливится услышать?
— Майор Давид хочет с тобой поговорить. — Рабас взял размечтавшегося Станека под руку и повел.
Но, очутившись перед майором, Станек по-прежнему видел перед собой прославленную на весь мир сцену Большого театра и говорил растроганно:
— Я знаю, что это вы, пан майор, замолвили словечко за меня…
— Я рад за вас, — улыбнулся Давид. — Знаю, что мимо Большого театра не пройдете.
Рабас наблюдал за ними. Почему Давид так внимателен к Станеку? Не музыкальные же склонности надпоручика волнуют майора. В чем тут дело?
У Станека сомнений не возникало. Он вспомнил, как кричал майору: в третий раз я не дам оторвать себя от музыки! В третий раз это никому не удастся, даже вам, пан майор! Подумать только! Не обиделся. Наоборот.
— Благодарю за понимание…
— Теперь нам пригодилась ваша одержимость, — одобрительно сказал майор. — Большой театр! «Пиковая дама»! «Борис Годунов»! Кто из наших офицеров может лучше вас оценить это!
«Ласковые слова, приманка», — подумал Рабас.
— В Москве вы услышите и другую музыку, — сказал майор. — Многие и ее не смогут так прочувствовать, как вы.
— О чем вы, пан майор?
Давид по привычке, словно объяснял ему план расположения связи, водил пальцем по столу:
— В Москве вы встретитесь с видными политическими и военными деятелями. Там вы услышите, как будет устроена новая республика. И какой будет новая армия.
Все в Станеке ощетинилось.
— Почему именно я должен об этом слышать?
Майор нахмурился:
— Первый день мира — и вы видите уже конец всех хлопот. Но как нельзя без крепкой армии выиграть войну, так нельзя без нее обеспечить мир. — Майор заговорил вдруг о Галирже и Вокроуглицком. — Они ведь вам знакомы. Что вы против них возразите? Скажите! Ну, пришли из Англии, так что в этом особенного? Это не основание для разделения. Галирж — прекрасный штабной работник. Серьезный офицер. Не позволяет себя оттеснить, заботится о карьере? Это ведь характерно для многих… И опять-таки в этом ничего плохого нет.
Станек затаил дыхание. Сильная армия, которая будет опорой мира…
— А Вокроуглицкий? Ну, летчик! — улыбнулся майор. — Лучше на милю впереди, чем на пять позади. И вот оба они будут костяком армии? Может быть, они еще проявят себя с лучшей стороны!
«Крепкая армия, опора… А могут ли быть Галирж и Вокроуглицкий опорой крепкой армии? Они в армии останутся — я нет».
— Почему вы мне это говорите, пан майор? — тревожно спросил Станек.
— Чтоб вы спокойно ходили в театр, на концерты и не думали о будущем. — Он посмотрел на Станека как человек, сознающий, что говорит напрасно. — Вы в первый же день мира побежите в консерваторию и оставите все армейские заботы нам, а мы их разделим как-нибудь с этими разведчиками.
Станеку стало не по себе от иронии майора. Он понял, что речь идет о смысле всей его жизни. Запальчиво сказал:
— Теперь я знаю, почему вы посылаете меня в Москву. Понять значительность того, что будет после войны. Потом вы отдадите приказ, чтобы я остался в армии, не правда ли, пан майор? — Станек подступил к Давиду: — Могу ли я вам сказать, что означал бы для меня такой приказ? Крушение мечты всей моей жизни, пан майор! Жизнь для меня потеряла бы настоящий смысл.
— Приказ? Нет. Я больше ценю то, что делается добровольно.
Добровольно? Станеку вспомнилось: добровольно забросил музыку, добровольно пришел в бригаду. На собственной шкуре он испытал, что все это стоило ему больше, чем то, что он делал по приказу. Станек сжал ладони, словно хотел задержать что-то, проскальзывающее сквозь пальцы.
— Вы мне не верите? — спросил майор.
Станек мрачно молчал.
— Не верите! Могу ли я быть откровенен? — Давид сделал паузу. — Ведь вы же не были каким-то салонным виртуозом. Вы играли не на концертах в зале имени Сметаны, а по корчмам в пригородном оркестрике. Дирижером был железнодорожник, — сухо перечислял Давид. — Тромбонист — слесарь, а половина оркестрантов — безработные музыканты. Я правильно говорю?
Напоминание майора о его прошлом возмущало Станека. Но он промолчал.
— Вы играли на танцульках до утра за две кружки пива и сто граммов зельца, так?
Кровь приливала к голове. Насмехается над ним, что ли?
— Никакого приказа не будет! Ни от меня, ни от штаба, который посылает вас в Москву! — заявил майор. — Вы сами решите, к чему вас лучше подготовили полуголодный оркестрик и несколько лет армейской, фронтовой службы — к музыке или к армии.
Рабас помогал Станеку собирать вещи. Заметил, как тот аккуратно кладет на дно чемодана пачку нотных листов.
— Ноты? Твоя соната?
— Симфония или соната, как угодно, — усмехнулся невесело Станек. — В любом случае — «Неоконченная».
На Рабаса нахлынуло печальное воспоминание — он складывал свои краски и кисти, чтобы больше никогда не взять их в руки. Оба наклонились над чемоданом. Туда еще надо упаковать парадную форму. Засовывали ее вместе. Согнувшийся Рабас скосил на Станека печальные глаза.
— Сам, мол, решишь, говорит, а при этом яснее ясного, что тащит тебя в новую армию руками и ногами.
— Это я буду решать сам, — произнес Станек.
Рабас пригладил китель Станека, придавил его ладонями. Потом опустил крышку и защелкнул замки.
В коридоре им встретились Галирж и Вокроуглицкий. Москва! Они принесли поздравления делегатам. Галирж отступил на шаг, чтобы оглядеть Станека со всех сторон.
— Ну, так туда нельзя, Ирка! В этом овчинном полушубке!..
Станек пристально смотрел на Галиржа и его помощника, словно впервые видел их. Значит, эти двое будут в нашей новой армии. Быть может, оба еще проявят себя с наилучшей стороны. Он продолжил свою мысль: а я в это время, как пятнадцатилетний мальчик, буду начинать в консерватории…
— Это легко исправить! — продолжал Галирж. — Однажды я тебе уже одалживал пальто, помнишь? Когда мы вместе переходили польскую границу… А теперь одолжу шинель. С удовольствием.
— Не хлопочи зря! — запротестовал Станек. — Ничего я не буду одалживать. Что есть, того и довольно.
Во дворе уже ждали автомобили с синими маскировочными фарами. Солдаты грузили чемоданы. Рабас снял с себя шинель.
