— Прошу тебя, Джони, не надо кровавых видений.
Вокроуглицкий сострадательно смотрел на Галиржа, вертевшегося в спальном мешке на узенькой раскладушке.
Снова донеслись взрывы.
— Извини, дорогой, — сказал Вокроуглицкий. — В двух шагах отсюда есть отличная воронка. Я пойду туда. Здесь слишком продувает.
Новое месторасположение штаба — это прежде всего организация связи. Она уже была налажена — и вдруг неожиданное перемещение батальона Рабаса нарушило сеть, связисты бросились ее восстанавливать, двигаясь за батальоном с катушками. Снаряды рвали кабели. Телефонисты исправляли повреждения, проверяли слышимость. Ремонтные группы и те, кто тянул кабели, не могли со всем справиться. Работа штаба была парализована, штаб требовал скорейшей связи, сроки на установку даны были очень жесткие, и преемник Калаша, Ержабек, вынужден был подключить к работе и обслуживающий персонал пункта связи. Но не мог решить, кого взять. Яну ему посылать не хотелось.
Яна это заметила. Быстро натянула на себя катушку, взяла ящик с телефоном:
— Куда идти?
На самый трудный участок, ко второму батальону, Ержабек послал Цельнера. Яну — на менее опасный: восстановить линию к предполагаемому месту расположения КП, к «Альбатросу».
Галирж лежал, вытянувшись во весь рост, в своем теплом мешке. Неожиданно у него возникло отвратительное ощущение, будто он лежит не на раскладушке, а на операционном столе. Это ощущение переходило в страх: он распластан на смертном ложе. Он встал. Позвал Оту.
Вокроуглицкий медлил — не хотелось мазаться в мокрой глине и снегу, выбираясь из воронки. Но Галирж позвал снова, настойчивее. Ота неохотно пошел к нему.
Над искореженными деревьями поднялся сноп огненных языков. Сосняк затрясся и исчез в клочьях удушливого дыма. Галирж упал, сунул голову в запорошенный снегом куст. Вокроуглицкий увидел лежащего на земле Галиржа.
— Джони! — крикнул он испуганно.
— Где ты? — не поднимая головы, отозвался Галирж.
— Я здесь, — сказал Вокроуглицкий, — но хотел бы не быть здесь.
Он хорошо понимал создавшуюся ситуацию. «Немцы поняли, что наши пушки ведут огонь по их батарее, и стали бить сюда. Ну и свистопляска! Черт побери эти кровавые видения Джони!»
— А куда ты, собственно говоря… — сказать «идешь» он не мог, а «ползешь» не хотел.
— К тебе. Закурить, — лгал капитан.
Немцы накрывали в сосняке квадрат за квадратом. Взрывы, взрывы, взрывы. В воронке Галирж и Вокроуглицкий держались вместе.
— Ты здесь в таком дерьме, Джони, — сказал Вокроуглицкий, — а Станек, наверно, сейчас в Большом театре.
Галирж молчал, делая вид, что эта тема его не волнует. А самого точила зависть.
«Наше посольство! Я тут должен при каждом выстреле кланяться до земли да сидеть в воронке весь в грязи. А Станеку президент будет вручать награду». Галирж ухватился за обнажившийся корень сосны, чтобы не скатиться на дно воронки, где стояла вода.
— Как ты думаешь, Джони, Станек после войны уйдет из армии или нет?
Галирж глубоко затянулся.
— Ирка непрактичный, он определенно сядет за парту в консерватории.
— Значит, ты полагаешь…
— Погоди! Музицирование — так он представляет свою жизнь, но он знает также, что наша главная забота будет состоять в том, чтобы сохранить мир, а для этого нужна армия, сильная, хорошо организованная. Ирка это принимает близко к сердцу, так близко, что может отказаться от своей мечты и остаться в армии.
— Мне это тоже приходило в голову.
— И сдается мне, что вы рука об руку пойдете не только по армейской линии. Говорят, что ты уже сейчас здесь обхаживаешь коммунистов. Удивительно, Ота, что у тебя еще нет партийного билета.
— А что? Мне их программа по душе.
— Куда ветер, туда и ты.
— Было бы странно, если б в компартию хотел вступить ты. Но я — что ж тут удивительного?
Капитан должен был признать справедливость его слов: сам Галирж сформировался как сторонник Града[15], тогда как Ота никогда раньше политикой не занимался.
— Ота, — сказал он, — ты слишком спешишь! Видно считаешь, что после войны ослабнет наше влияние и усилится влияние коммунистов. Но и англо-американская армия тоже пробьется до самой Праги!
Галирж размечтался: «Войска союзников будут тоже освободителями. И с ними вернется наше правительство, президент, министерство, мой тесть. Мы будем сильнее».
— Ты полагаешь, например, что Ирка поднимается в гору: собирает награды, братается с русскими, едет в Москву! Но не начало ли это падения?! — Галиржа вдохновляла эта мысль. — А тот, кто сохранил верность, пойдет в гору…
— Понимаю! — сказал Вокроуглицкий. — Ты хочешь напугать меня: тогда, мол, вся моя карьера лопнет. Но если твой Бенеш протягивает руку красным, почему не могу и я? — От быстрой речи сигарета прыгала в губах. — Получается, что ты, Джони, принципиальнее самого президента, честь тебе и слава, но ты и консервативнее его. Политика требует гибкости, иначе тебя ждет то, что ты предсказываешь мне.
Галирж молчал. Он услышал вдруг совсем близко голос штабного адъютанта:
— Пан капитан! Пан поручик! Это вы?
Они вздрогнули. Слышал ли адъютант, о чем они говорили? Решили не отвечать.
— Стой! Стрелять буду! — Адъютант выкрикнул пароль: — Танк!
— Тыл, — ответил Галирж отзывом. — Ты спятил? Это ж мы!
Солдат взволнованно докладывал: они должны собраться и выйти к дороге за лесом, где их будут ожидать машины. Галирж и Вокроуглицкий вылезли из воронки.
— Где мой связной? — спросил Галирж.
Солдат помрачнел:
— Здесь, пан капитан. Залез в ваш спальный мешок.
— Ну и нахал! Спит, конечно?
Голос солдата стал вдруг приглушенным:
— Да. Вечным сном.
Галиржа затрясло. Совсем недавно там лежал он.
Президент приколол к кителю Станека орден.
— Поздравляю вас, пан надпоручик. — Маленькая рука сжала руку Станека. — Как вам служится?
До Станека едва доходил смысл слов. Заикаясь, он проговорил:
— Спасибо… Так, хорошо, пан президент.
Президент со своей свитой удалился. Станек все еще стоял по стойке «смирно». Услышал громкий шепот Рабаса:
— Оратор из тебя, Моцарт, неважный!
Вечером съехались гости. Огромный зал чехословацкого посольства гудел. Станек с восхищением смотрел на белый, цвета слоновой кости рояль с золотыми ампирными украшениями. Наверное, какая- нибудь великая княжна музицировала на нем. Пианист во фраке ударил по клавишам. Мусоргский! «Тоже военный и композитор», — подбадривала в свое время мама. Станек засмотрелся на пианиста. С восторгом слушал его виртуозную игру. «Так я никогда не смогу! — Сжимал и выпрямлял пальцы. Негнущиеся, жесткие, твердые. — Если Рабас не может такими рисовать, то как же я смогу играть?» На душе стало тяжко. Он начал продвигаться к дверям. Пока он был на фронте и с Яной, он верил, что все наверстает. Здесь же, лицом к лицу с великой музыкой, он терял эту веру. Он вышел в соседнюю комнату. Увидел
