Но эта классификация была делом нелегким, скучным и абсолютно бесполезным. В общем, дни благих намерений продолжались недолго.
После того как прочтешь изрядное количество книг и многое повидаешь, приходишь к выводу, что легче ответить на крупные вопросы, которые ставит перед тобой жизнь, чем на мелкие. Потому что крупные можно перечесть по пальцам, человечество занималось ими много веков, и гениальные умы завещали нам свои решения. Зато мелких — сотни, и никто не желает тратить время, чтобы найти на них ответ, поэтому каждый решает как придется, как подскажет случай.
Между тем мелкие вопросы — лишь тонкие ответвления более крупных, а более крупные — узловых, все друг с другом связано и так плотно переплелось, что походит на огромное, хаотически разветвленное корневище. И я полз, как букашка, по этому чудовищному корневищу, порой мне казалось, что впереди наконец проглянул выход, но на поверку оказывалось, что это не выход, а лишь переход в новые дебри; только, бывало, подумаешь: вот оно, наконец-то, самое важное, самое основное, а ухватишься обеими руками — и вновь убеждаешься, что ничего в руках не осталось, пусто.
Бывали ночи, когда, вымотанный работой и отравленный никотином, я размышлял о том, что все эти истории, которые я так старательно записываю, не стоят ломаного гроша, что все это давно известно если не буквально в таком, то в каком-то ином варианте. Вот если бы мне добраться до совершенно нового материала, неведомого, экзотического, тогда дело пошло бы иначе, из необычного материала родилась бы и необычная книга. В такую ночь усталости и досады мне пришло в голову отправиться в Алжир.
В те годы поездка в Алжир была связана с такими сложностями, что без известной дозы упорства шансы остаться при благом намерении были довольно велики.
Необъявленная, но беспощадная война между французской администрацией и местным населением уже входила в свою критическую фазу, под Ораном шли сражения с партизанами, карательные отряды применяли в каменистых районах Ореса тактику «выжженной земли» и массовых расстрелов.
Следовало придумать как можно более благовидный предлог и долго ждать того дня, когда власти выдадут разрешение. И в конце концов этот день настал.
Хмурое дождливое небо еще не сбросило с себя мутный покров ночи, а улицы, прилегающие к марсельскому порту, уже кишели народом. Мимо баров и кафе проходили группами докеры с еще сонными лицами, неуклюже шагали матросы в коротких, широких сапогах и темно-синих кепи или беретах, крадучись скользили арабы в грязных парусиновых робах. Перед питейными заведения-ми уже вертелись, поджидая жертвы, всякие жулики и шулеры в черных и зеленых плащах с поднятыми воротниками. Улицы гудели от грохота грузовиков, воя музыкальных автоматов в барах, от нестройного гомона человеческих голосов.
Я вышел на причал. Здесь еще стояла тишина. Над бетонными молами и подъемными кранами дымилось серым туманом небо. Ниже, над самым горизонтом, оно становилось темным и плотным. Это уже было море.
Я нашел крытый причал, откуда должен был отплыть теплоход в Алжир. Занял место в очереди, ожидавшей таможенного досмотра — чисто формального, во всяком случае для пассажиров-европейцев. Таможенник произносил себе под нос один из обычных вопросов и, не дожидаясь ответа, помечал мелом очередной чемодан. А вот дешевым, потрепанным чемоданишкам, которые робко предъявляли к досмотру алжирцы, приходилось туго: недоверчивые руки долго и брезгливо перетряхивали убогое белье, старые пиджачишки, куски колбасы и соленую рыбу. Сваленное в кучу, все это потом небрежным жестом пододвигалось к арабу: забирай, мол, чего смотришь?
«Виль д'Альже» был красивым суденышком, но великое множество спасательных поясов, аварийных сигналов и табличек с инструкциями, что делать в случае кораблекрушения, создавали впечатление, что ты ступил на борт не для того, чтобы путешествовать, а чтобы пойти ко дну.
Мы отчалили около полудня. Просторная, комфортабельная кают-компания тут же заполнилась пассажирами. Питание входило в стоимость билета, и все настроились хорошенько поесть. Но не тут-то было.
Едва мы вышли в открытое море, как наше суденышко подскочило высоко над горизонтом, а затем рухнуло в бездну. Это было лишь начало. «Виль д'Альже» круто ложился то на правый, то на левый борт, глубоко зарывался носом в пенистые гребни волн или стремительно запрокидывался назад. Побледневшие пассажиры один за другим вставали и, судорожно хватаясь за любой устойчивый предмет, пытались добраться до своих кают.
Я попробовал не сдаваться. Цена билета того заслуживала. Выяснилось, что это мнение разделяет и мой визави, молодой француз безукоризненной, не слишком кричащей внешности банковского служащего или агента по рекламе.
— Надо есть, — подбодрил меня он. — Надо есть, даже если потом нам станет худо. Я слышал, что чем больше ешь, тем легче справиться с морской болезнью.
Он действительно держался стоически и до конца. Со страдальческим выражением лица одолел обильную закуску, с отвращением съел жаркое и с видом великомученика проглотил два банана. Но когда подали кофе, он сдался.
— Оставлю персоналу… — пробормотал он и с восковым лицом выскочил на палубу.
После бесконечной ночи, на протяжении которой мое сознание раздваивалось между нелепыми сновидениями и стараниями не соскользнуть с вечно накреняющейся койки, я почувствовал, что мы вышли из шторма. А час спустя уже смотрел с продуваемой ветром палубы, как в утренних сумерках перед нами вырастает город Алжир.
То ли из-за сумеречной мглы, или же под влиянием всего читанного и слышанного, город в первую минуту показался мне восточной сказкой: по сиреневым холмам длинными полосами тянулись иссиня-белые здания, над плоскими кровлями покачивались темно-зеленые пальмы с развевающимися на ветру широкими листьями, а на побледневшем предрассветном небе, в складках голубоватых облаков, плыла огромная лимонно-желтая луна.
И мне пришел на память другой похожий рассвет и другой похожий город, тоже всплывший вот так, из утренней синевы моря, и еще более, быть может, чарующий, потому что открылся мне во время первого моего путешествия. Хайфа.
Потом совсем рассвело, начался таможенный досмотр, и сказка кончилась. Над самыми причалами возвышалось массивное, грозное здание полиции. Доки были забиты военными машинами. По набережной ходили вооруженные автоматами патрули.
Шпик, которого местные власти любезно приставили ко мне, увязался за мной уже на набережной. Он учтиво проводил меня до гостиницы, терпеливо дождался на улице, пока я побреюсь и сменю рубашку, и снова двинулся за мной следом. Я рассчитывал преподать ему небольшой урок пешей ходьбы, который он усвоил бы на всю жизнь, но мне это не удалось: спустя полтора часа его сменил второй, позже уступивший место третьему. В общем, они весь день через неравные промежутки сменяли друг дружку, и усталость навалилась целиком и полностью только на мои собственные плечи.
Дело в том, что город этот выматывал силы. Половина здешних улиц вьется ярусами одна над другой, остальные же представляют собой крутые каменные лестницы, так что приходится непрестанно подниматься и спускаться, словно ты лазаешь по каким-то исполинским стеллажам.
Несмотря на трудности этой экзотической пересеченной местности, я за четыре-пять часов осмотрел всю новую часть города, торговые улицы, тихие кварталы с красивыми белыми виллами, прятавшимися в густой зелени фикусовых деревьев; тропический сад, музей и какую-то выставку-базар, откуда я выбрался лишь после того, как мне всучили бронзовый гонг, сахарский плед и — огромный медный поднос. За эти несколько часов мне пришлось раз десять, если не больше, почистить ботинки — не потому, что они быстро пылились, а потому, что невозможно было увернуться от бесчисленных ватаг мальчишек-чистильщиков, заполонивших все улицы Алжира.
Под вечер город ожил. Из богатых домов выходили француженки, затянутые в узкие платья по тогдашней моде «зеленый стручок» или в широченных юбках тоже модной линии «А». Небрежной голливудской походкой прогуливались молодые люди в клетчатых пиджаках. Медленно, точно пингвины, брели толстяки-аферисты, невольные жертвы кулинарных излишеств. Сквозь эту самодовольную толпу
