тут не соблюдали особой точности, так как автостанция обслуживала в основном арабов.
Примерно в половине пятого появился наконец водитель, широкоплечий здоровяк с опухшей меланхоличной физиономией. Растолкав локтями толпу, он встал на подножку, обвел пассажиров беглым взглядом и кивнул мне. Не понимая, чем объяснить этот неожиданный знак внимания, я протолкался сквозь толпу и занял лучшее место, возле двери. Рядом со мной сел полный, приземистый сержант колониального легиона в красном берете и с еще более красным носом, настойчиво внушавшим мысль о том, что вино означает здоровье. Только после того, как мы, европейцы, уселись, пришла очередь туземцев — сначала в автобус влезли трое богатеев с женами, закутанными в шелковые покрывала, потом люди среднего сословия, а под конец беднота, которую затолкали, как скотину, на заднюю площадку.
Автобус тронулся и с грохотом понесся по безлюдным ночным улицам. За окном мелькали уже знакомые мне фасады зданий, украшенные неоновыми вывесками: «Алжирская пароходная компания», «Морские перевозки», «Фосфаты Константина». Я знал даже, кто скрывается за этими вывесками, — Шарль Шиафино, человек номер один в финансовой святой троице, которой, в сущности, принадлежал в те годы Алжир.
Перед кварталом «Мэзон каре» шоссе было перекрыто военными патрулями. В автобус ворвались вооруженные автоматами солдаты. Началась проверка документов, перелистывание каких-то списков, пристальное разглядывание встревоженных арабов. Особенно долго проверяли тех, кто ехал в конце автобуса, и под конец выволокли оттуда одного «подозрительного».
— Дикость! — презрительно обронил сержант, когда мы снова двинулись в путь. — Палим из пушек по воробьям.
Поскольку его слова не могли быть обращены ни к кому, кроме меня, я позволил себе спросить:
— И война тоже не нужна?
— А вы как думаете? Конечно, не нужна, — произнес он, что было несколько неожиданно для представителя французских вооруженных сил. — Мы даже не знаем, против кого воюем. Те самые люди, которые днем доносят нам, где появились партизаны, ночью взрывают наши склады боеприпасов и стреляют в нас.
— Кое-какие умные головы считают, что надо ликвидировать всех подряд, — вступил в разговор водитель.
— Всех подряд? — проворчал сержант. — Вон в сорок пятом мы ликвидировали полмиллиона. И чего добились? Результат налицо.
— Ты напомни об этом Бидо! — снова отозвался водитель. — Черкни письмецо и заодно от меня привет передай.
— Эти министерские задницы думают, что им из Парижа все видать. А мы тут жаримся, как на сковородке. Весь народ не перестреляешь, а пока есть недостреленные, будут и враги…
— Вы считаете, что надо дать им самоуправление? — наивно спросил я.
Сержант недовольно шмыгнул своим красным носом.
— Ничего я такого не считаю. Первым делом, не доросли они еще до самоуправления. Они ведь как дети несмышленые. Во-вторых, эта земля вот уже сто лет французская. Мы вложили в нее свой труд, кровь проливали… И свою собственную тоже.
— В таком случае, не понимаю, какой вы видите выход?
Вместо ответа сержант похлопал себя по толстому выпяченному животу.
— Вот он, выход. Надо, чтоб у людей животы были набиты. Народ довели до отчаяния нищетой. Накорми его, и он утихнет.
Подогретый, должно быть, легкой выпивкой, мой сосед продолжал развивать свою теорию, но я уже не слушал его. В лунной ночи за окном бесконечной чередой проносились темные силуэты раскидистых пальм и печальных кипарисов, мелькали серебристые апельсиновые рощи, тянулись широкие, черные, тщательно обработанные поля.
— Прекрасная земля, месье, прекрасная! — воскликнул сержант. — Наш Боржо настоящий счастливчик!
С первого дня приезда я то и дело слышал это имя. Боржо был вторым в упоминавшейся мной троице, собственник мельниц и цементных заводов, владетельный принц текстиля — король земледельцев, прибиравший к рукам весь табак, виноград и хлеб, какой выращивался в стране. «Богат, как Боржо!» — говорили тут подобно тому, как в Париже говорят: «Богат, как Ротшильд».
После того как военные патрули останавливали нас еще три-четыре раза и из автобуса вывели еще нескольких «подозрительных», мы пересекли наконец плодородную прибрежную полосу и въехали в пояс горных цепей. Вокруг простирались бесконечные темные леса — казалось, они вбирали в себя темноту ночи, медленно сползавшую с бледнеющего неба.
— Пробковый дуб! — объяснил сержант.
«Блашет» — вспомнил я. Блашет — богач, владелец лесов, производитель пробки и лесоматериалов, третий из упомянутой троицы. Всесильной троицы, которой принадлежали буржуазные газеты, обрабатывающие общественное мнение, и которая располагала террористическими бандами, чтобы обрабатывать тех, до кого не доходила печатная пропаганда.
Мы подымались все выше. Лес поредел. Показались голые каменистые утесы. Лишь кое-где мелькало хилое оливковое деревце, повисшее на крутом склоне.
Шоссе стремительным серпантином взбегало вверх.
Не раз доводилось мне ездить по петляющим горным дорогам, но редко встречалась такая, состоящая сплошь из поворотов. В зеркало над рулем было видно лицо водителя, который безостановочно крутил тяжелую баранку — слева направо до упора и справа налево тоже до самого упора. Лицо этого крепыша напряглось и блестело от пота.
Остальным пассажирам тоже было не по себе. Тяжелый автобус раскачивало на узкой, скользкой дороге. Колеса проходили в сантиметре от края бездны, иногда казалось, что мы уже просто нависаем над ней. Внизу, метрах в трехстах от нас, в глубокой сырой пропасти вился дымок утреннего тумана. Голоса смолкли. Каждый раз, когда мы накренялись над бездной, черные глаза женщин расширялись, руки вцеплялись в ручки кресел. Сержант, желая меня отвлечь, рассказывал драматические истории о рухнувших в пропасть машинах.
— Неужели так сложно отремонтировать это шоссе?
— Ну, и не так просто. Да и не к чему. По нему ездят, в основном, арабы.
Далеко внизу, под нами, там и тут виднелись крохотные, жалкие участки, вспаханные на крутых склонах и укрепленные оградой из камней, чтобы потоки дождя не унесли с собой скудный земляной покров. Это были наделы алжирцев, вытесненных с прибрежной равнины. Многие после отчаянной борьбы с ливнями и негодной почвой снова возвращались на побережье, шли в батраки к Боржо, лесорубами к Блашету или рабочими к Шиафино.
После трехчасового кружения по серпантину автобус наконец выбрался из скалистых коридоров. Перед нами расстилалась бескрайняя пепельно-серая равнина, обрамленная высокими, лишенными всякой растительности горами.
Когда смотришь на карту, Алжир представляет собой несколько полос разного цвета, которые тянутся почти параллельно побережью. Сначала идет узкая зеленая лента средиземноморской области, потом кирпично-красный пояс прибрежных гор, затем светло-коричневая полоса высоких плоскогорий, темно- коричневый пояс — Сахарский Атлас и под конец — огромное желтое пятно пустыни.
Плодородные поля и прибрежные горы остались позади, мы спустились теперь к тем высоким плоскогорьям, за которыми простирались мертвые массивы и пески Сахары.
Автобус остановился посреди убогого, грязного селения. Низкие глинобитные дома с плоскими кровлями настолько сливались с цветом окрестных холмов, что можно было проехать мимо этого селения, даже не заметив его, если бы не внушительная толпа нищих, которая бросалась к каждой подъезжающей машине.
При виде нищего всегда сжимается сердце, но никогда прежде не видел я ничего более тягостного, чем крикливая, многорукая толпа алжирских нищих. Некоторые из них просили милостыню, предлагая взамен истрепанные, пожухлые почтовые открытки или кульки с семечками. У других, не имевших и такого капитала, единственным доводом были покрытые струпьями лица или водянистые слепые глаза. Однако
