Стояла прохладная звездная ночь. Перед ними лежала прямая дорога через прерию.
Браш получил приказ говорить не умолкая, чтобы не позволить водителю уснуть за рулем. И он пустился объяснять тонкости торговли учебниками. Исчерпав эту тему, он перешел к воспоминаниям о своих дорожных приключениях. Он поведал о том, как встретил однажды великую певицу мадам де Конти, — это было в Айове, на музыкальном фестивале, — и как она довольно горячо увлеклась им и даже подарила свою фотографию, подписав: «Моему хорошему другу, истинному американцу Джорджу Бачу, сыну чаяний Уолта Уитмена». И о том, как ему сулили тридцать пять тысяч долларов за женитьбу на Миссисипи Кори. И о том, как он просидел четверо суток без еды, чтобы лучше почувствовать, каково приходится русским студентам, и разделить страдания Махатмы. И о том, как однажды отправился в путешествие на автобусе из Абилина, штат Техас, в Лос-Анджелес, чтобы увидеть океан.
Буркин слушал его с пристальным вниманием, в котором под конец стало чувствоваться даже что-то зловещее.
— Как все это у тебя началось? Где ты впервые подхватил эту заразу? Я о религии. Дома?
— О нет. Мои домашние ни во что не верят. Они просто живут день за днем, вот и все. Не хочется вспоминать об этом. Когда я учился в колледже, я первый год жил точно так же. Интересовался только спортом да собирал марки. Но однажды что-то произошло со мной, и я преобразился; это было где-то в середине второго курса.
— В каком колледже ты учился?
— Баптистский колледж Шилока, в Ванаки, штат Южная Дакота, — очень хороший колледж. Я был старостой группы и очень интересовался политикой — школьной политикой, я имею в виду. Однажды мне на глаза попалась афиша: в наш городок приехала девушка-евангелистка. Она установила тент недалеко от железной дороги и выступала дважды в день, собирая массу людей. Ее звали Марион Траби. На афише был ее портрет; она показалась мне такой привлекательной, что я не удержался и в первый же вечер отправился к ее тенту, чтобы только посмотреть на нее. Ну вот. Оказалось, что она не только очень красивая девушка, но еще и прекрасный оратор. В этот вечер и произошло мое преображение, и я с тех пор стал интересоваться религией. С того самого момента моя жизнь совершенно переменилась. Я ходил на все ее выступления и с тех пор больше не пропускал ни одной лекции по истории религий, которые нам читали в колледже. Еще одно важное событие в моей жизни произошло, когда я прочитал о Ганди. Я попробовал жить так, как он предписал сам себе, и это, знаешь ли, натолкнуло меня на множество интересных идей…
— Постой. Ты сам, лично, хоть раз поговорил с той девушкой-евангелисткой?
— Минуту или две, не больше, — с неохотой ответил Браш.
— Что ж так мало? Что-то произошло между вами? — Буркин с неожиданным хищным любопытством всмотрелся в лицо Браша.
— Мне бы не хотелось об этом рассказывать, — замялся Браш, — но если уж ты настаиваешь… В самый последний вечер, после выступления, когда все уже стали расходиться, я решил пойти к ней в палатку и сказать ей, что ее слова перевернули все в моей душе. Наверное, думал я, она очень устала выступать два раза в день, всю неделю подряд, да еще петь гимны… И кроме того, она ходила среди собравшихся людей, беседовала с ними, убеждала, кто сомневался… Я не хочу рассказывать об этом, потому что ты не поймешь моих чувств… В общем, я дождался, пока все разошлись, чтобы поговорить с ней наедине. Там у них не было никаких дверей, так что постучать я не мог и просто вошел без стука. Она сидела в небольшой такой раздевалке и стонала…
— Как это — стонала?
— Да, стонала и охала. А какая-то старуха стояла над ней и втыкала ей в руку шприц.
— Да ты что!
— Теперь-то я, конечно, знаю, что это они там делали. Но даже после этого мои новые идеи не потеряли для меня своей ценности, и я считаю, что она сделала много хорошего и мне, и сотням других людей.
— Ты разговаривал с ней?
— Да, но она уже почти ничего не соображала. Старая ведьма тут же выпроводила меня.
— Ты потом встречал ее хоть раз?
— Нет. Я написал ей письмо, но ответа не получил. Если ты включишь свет, то я покажу тебе ее портрет.
Браш вытащил из бумажника и развернул сложенную газетную вырезку. На пожелтевшей бумаге была изображена Марион Траби.
— Я везде спрашивал о ней, — продолжал Браш, — но думаю, она скрывается. Возможно, она лежит где-нибудь больная. Если я найду ее, то буду помогать ей до конца жизни. Вот посмотри, здесь говорится, что она родилась в одиннадцатом году в Уэйко, штат Техас. Я написал в тамошнее почтовое управление, но мне ответили, что никто по фамилии Траби у них не проживает.
— Итак, получается, что все твои главные жизненные принципы внушены тебе шестнадцатилетней девчонкой, накачавшей себя наркотиками?
Браш не отвечал.
Буркин едко продолжал:
— Ты только вдумайся. Все это идет вместе — Добровольная Бедность и рождественские корзинки для грабителей. Все одно к одному. Ты перенял свои бредовые идеи от полуспятившей девки. Они ничего общего не имеют с реальной жизнью. Ты живешь в мутном, ирреальном наркотическом бреду. Подумай над этим. Послушай, чудак, разве ты не понимаешь, что религия — это всего лишь трепет малодушия? Ею человек заклинает себя самого, потому что у него нет мужества взглянуть прямо в лицо жизни и смерти. Если ты учился в таком респектабельном колледже, у тебя была возможность ближе познакомиться с этими вещами. Ты всю свою жизнь прожил среди недоумков. Тебе просто еще не попадался человек, который в самом деле имеет достаточный мыслительный опыт.
— Лучше останови машину, — деловито сказал Браш. — Я выйду. — И добавил, сорвавшись на крик: — Ты всех считаешь безмозглыми дураками, у кого есть хоть капля религиозного чувства!
— Я мог бы поспорить с тобой. Я мог бы тебе показать истинное положение вещей. Но стоит только мне начать, как уже через две минуты ты начинаешь вопить как недорезанный поросенок и пытаешься выпрыгнуть из машины. Ты не хочешь взрослеть — вот в чем твоя беда. Ты ничего не читал; ты ничего не видел, за исключением, разумеется, сумасшедших глаз какой-то малолетней истерички и нескольких старых тупиц в своем Баптистском колледже. Ладно, черт с тобой! Если ты боишься истины, давай разговаривать о чем-нибудь другом.
Браш хранил молчание. Наконец он тихо произнес:
— Что бы ты ни говорил, я не изменю своим принципам.
— Уже половина двенадцатого, — вдруг решительно сказал Буркин. — Давай условимся: ты даешь мне говорить ровно полчаса, не больше, и в эти полчаса не возражаешь — согласен?
Браш смотрел перед собой.
— Где ты учился? — спросил он.
Буркин назвал один из восточных университетов.
— Но это ничего не значит, — добавил он. — Кроме этого я прошел еще целую кучу разных курсов. Я хорошо поработал над своим образованием. Я целый год провел в Берлинском университете. Я полгода жил в Париже. Я не торчал часами, слушая глупости, в техасских вагонах для курящих и не зачитывался газетными вырезками из контор «Газета-почтой». Дай мне полчаса.
— Я и на свои собственные сомнения трачу слишком много времени, — тихо сказал Браш. — Зачем еще добавлять к ним чужие?
— Что же ты так боишься сомнений? Существуют и более страшные вещи. Бегство, например. Ты просто полон стремления к бегству. Ты даже не хочешь оглянуться вокруг. Ты гроша ломаного не дашь за истину!
— Я знаю истину и без тебя.
— Прекрасно. Но тогда, если ты уже знаешь истину, почему бы тебе с полчасика не послушать о моих заблуждениях?
В этот момент Браш почувствовал себя несчастным как никогда. Он искоса взглянул на Буркина,
