как правительство отдает доллары паникующим инвесторам, валютные резервы государства сокращаются, а это означает, что предложение песо, находящихся в обращении, должно также сократиться (поскольку каждое песо должно быть обеспечено долларом из резервов). Короче говоря, предложение денег сужается, вследствие чего процентные ставки растут, причем это происходит как раз тогда, когда предложение денег должно бы увеличиться для того, чтобы снизить процентные ставки и стимулировать экономику.
Дело еще более омрачило то, что в период бума в американской экономике доллар США был сильным, что делало сильным и аргентинское песо. Это повредило аргентинским экспортерам и нанесло дополнительный ущерб экономике Аргентины. Напротив, бразильская валюта, реал, в период с 1999 по конец 2001 г. обесценилась более чем наполовину. В результате Бразилия устроила для всего остального мира гигантскую распродажу за полцены, а Аргентине не оставалось ничего другого, как стоять в сторонке и завистливо наблюдать за происходящим. Пока аргентинская экономика кое-как ковыляла, экономисты обсуждали мудрость концепции валютного управления. Сторонники этой концепции утверждали, что подобная система — важный источник макроэкономической стабильности, а скептики говорили, что от нее вреда больше, чем пользы. В 1995 г. Морис Обстфелд и Кеннет Рогофф, экономисты, работающие соответственно в Беркли и Принстоне, опубликовали статью, в которой предупреждали о том, что попытки поддерживать фиксированный обменный курс по аргентинской схеме, вероятно, обречены на провал [158].
Время доказало, что скептики правы. В декабре 2001 г. многострадальная аргентинская экономика окончательно пришла в расстройство. Уличные акции протеста приобрели насильственный характер, президент ушел в отставку, а правительство объявило, что оно не в состоянии более платить по своим долгам, — все это привело к самому крупному дефолту верховной власти в истории. (Забавно, но к тому времени Кен Рогофф перебрался из Принстонского университета в Международный валютный фонд, где в качестве главного экономиста был вынужден разбираться с последствиями экономического обвала, предсказанного им несколькими годами ранее.) Правительство Аргентины ликвидировало валютное управление и положило конец гарантированному курсу обмена песо на доллары в соотношении 1:1. Песо моментально обесценилось примерно на 30 % по отношению к доллару.
Аргентинский эксперимент бесславно закончился. Тем не менее большинство экономистов, пожалуй, признают, что этот план был задуман с благородными намерениями. То была разумная, пусть и неудачная, попытка разрешить серьезную макроэкономическую проблему, а это больше, чем можно сказать о политике обменных курсов, проводимой многими развивающимися странами. Печально, но факт: плохие люди могут извлечь выгоду из плохой политики. Именно так и происходит с завышенными обменными курсами, которые устанавливают коррумпированные режимы многих бедных стран. «Переоцененная» валюта — это такая валюта, установленный властями официальный обменный курс которой намного превышает курс, предполагаемый паритетом покупательной способности. Допустим, например, что банка кока-колы в США стоит 1 дол., а в Нигерии — 50 найр. По нашим расчетам вроде бы получается, что обменный курс доллара и найры должен быть близким к соотношению 1:50. Однако не редкость, когда правительства объявляют официальный обменный курс, согласно которому 1 дол. равен примерно 25 найрам. Другими словами, руководители страны провозглашают, что найра стоит примерно вдвое дороже, чем следовало бы ожидать, если исходить из реальной покупательной способности найры. Столкнувшись с выбором между 1 дол. и 25 найрами, большинство людей отдадут предпочтение доллару. В конце концов за доллар можно купить целую банку коки, а за 25 найр — всего лишь половину. Действительно, следует ожидать, что менялы на черном валютном рынке станут предлагать за доллар примерно 50 найр.
Но рынок, т. е. то, что реально можно купить на 50 найр, в данном случае не имеет значения. Правительство выбирает тех, кто получает иностранную валюту в законном порядке, и произвольно устанавливает обменный курс. По ходу дела правительственные чиновники обогащаются и губят экспортные отрасли национальной экономики. Вот как это происходит. Предположим, некий нигерийский экспортер продает свою продукцию в США за 1000 дол. Исходя из паритета покупательной способности он мог бы обменять эти 1000 дол. примерно на 50 тыс. найр. Ничего подобного. Вместо этого правительство принуждает его обменивать доллары на найры по официальному обменному курсу. Итак, этому экспортеру платят 25 тыс. найр — половину того, что ему причитается в действительности. Много ли предприятий смогут процветать, если правительство, по сути дела, экспроприирует большую часть их дохода? В то же время правительство задешево получает доллары. Эти доллары можно использовать на закупки импортных предметов роскоши. А можно и продавать эти доллары на черном рынке. Коррумпированные чиновники богатеют, покупая доллары по 25 найр и продавая их по 50. Любое завышение официального валютного курса (обычно проявляющееся на черном рынке) — это карательный налог на экспортеров, что, учитывая важность экспорта для процесса развития, является трагической политикой.
Природные ресурсы значат меньше, чем вы думаете. Израиль, у которого нет сколько-нибудь значительных запасов нефти, гораздо богаче, чем почти все его богатые нефтью соседи по Среднему Востоку. В расчете на душу населения ВВП Израиля равен 16 тыс. дол., тогда как в Саудовской Аравии — 7 тыс. дол., а в Иране — 1650 дол. Между тем бедные ресурсами страны вроде Японии и Швейцарии преуспевают больше, чем богатая ресурсами Россия [159]. Или рассмотрим случай богатой нефтью Анголы. Страна получает от своей нефтяной отрасли около 3,5 млрд дол. в год [160]. Что происходит с народом, который мог бы извлечь пользу из этих богатств, таящихся под землей? Значительная часть полученных от продажи нефти денег идет на финансирование нескончаемой гражданской войны, которая опустошила страну. Самый высокий в мире уровень искалеченных минами людей (1 на 133 жителя) — в Анголе. Треть ангольских детей умирает, не дожив до 5 лет, средняя ожидаемая продолжительность жизни в Анголе — 42 года. Огромные районы столицы не имеют электричества, водопровода, канализации, там не убирают мусор [161].
И это не анекдотические примеры, подобранные для того, чтобы проиллюстрировать определенное утверждение. Экономисты полагают, что богатство природных ресурсов может на самом деле вредить развитию. При прочих равных условиях неплохо, конечно, иметь самые большие в мире запасы цинка. Но при прочих равных условиях. Опыт развития стран, богатых определенными ресурсами, говорит о том, что наличие огромных запасов природных ресурсов может приносить больше вреда, чем пользы. Одно из исследований экономического развития 97 стран на протяжении 20 лет показало, что темпы роста в странах, менее богатых природными ресурсами, выше. Из 18 государств, имеющих самые высокие темпы экономического роста, лишь два богаты ископаемыми. Почему?
Минеральные богатства изменяют экономику. Во-первых, они отвлекают ресурсы от других отраслей, скажем от промышленности и торговли, которые могут быть более полезны для долговременного роста. Например, азиатские «тигры» бедны природными ресурсами. Их путь к процветанию начался с экспорта трудоемких продуктов с последующим переходом к экспорту более высокотехнологичных продуктов. По мере продвижения по такому пути страны постоянно богатели. Во-вторых, экономика стран, богатых каким-либо одним ресурсом, становится более уязвима для диких скачков цен на товары их экспорта. Страна, экономика которой держится на нефти, получает сильную встряску при падении цен на нефть с 30 до 15 дол. за баррель. Между тем спрос на национальную валюту страны растет по мере того, как остальной мир начинает скупать добываемые в этой стране алмазы, бокситы или природный газ. Это вызывает удорожание национальной валюты, что, как нам теперь известно, делает другие продукты, экспортируемые данной страной, более дорогими.
Наблюдая за экономическим эффектом открытия Нидерландами в 1950-х годах огромных запасов природного газа в Северном море, экономисты стали называть извращенные последствия избытка природных ресурсов «голландской болезнью». Всплеск экспортных поставок природного газа повысил стоимость голландского гульдена (ибо остальные страны стали нуждаться в большем количестве гульденов для оплаты этих поставок), что усложнило жизнь другим экспортерам. Правительство Нидерландов также использовало доходы от экспорта газа для расширения социальных расходов, что повысило отчисления предпринимателей в фонд социального обеспечения и, следовательно, издержки производства. Голландцы исстари были торговым народом, их экспорт составляет более 50 % ВВП. К 1970-м годам другие экспортные отрасли экономики Нидерландов, традиционно питавшие экономику страны, стали гораздо менее конкурентоспособными. Как отмечалось в одной посвященной бизнесу публикации, «газ настолько раздул и
