— Доброе день, — отозвался я из глуби кресла, в которое сел и делал вид, что изучаю дюймы и пяди карты манора. — Что привело вас?
— Принес список людей, по моему скромному разумению достойных вашей снисходительности. Все они долго прибывают в заточении и искренне раскаялись в своих проступках. Прошу рассмотреть принесенные бумаги.
— Вы говорите о помиловании?
— Именно так.
— Почему теперь?
— Ваше благополучное возвращение, чем не повод снискать любовь окружающих, — не уверенно назвал причину викарий. Затем ему пришел в голову более веский аргумент. — К тому же подданные должны трудиться во благо своего сеньора, а не проедать его деньги.
— Только по этому? — не очень поверил я.
— Заставлять излишне страдать созданий Святой Троицы есть грех, сын мой.
Мне показалось, он пропустил слово 'безвинных'. Я протянул руку за списками. Викарий подал свернутые в трубку листы.
— И сколько же раскаялось в злодеяниях и лиходействе? — спросил я, разворачивая бумаги.
— Я записал сорок три, сын мой.
— Значит, остались и другие?
— Их не много.
— И их искупление недостаточно?
— Только Святая Троица ведает достаточность искупления, — заметил мне викарий. — Смертным же остается уповать на снисходительность смертных.
Задирать старика было подло, и, я оставил свой уродский тон прокурора.
— Хорошо! Я посмотрю списки, святой отец.
— Надеюсь, вы не забудете о них, — высказал пожелания викарий. Подозреваю, у Гонзаго на амнистии была амнезия.
— Не забуду, — заверил я.
Дверь библиотеки распахнулась от удара, и в проем рухнул слуга.
— Гонец Его Сиятельства Графа Гонзаго! — возвестил распростертый ниц страж коридора.
Переступив через забаррикадировавшего проход слугу, в библиотеку вошел высоченного роста рейтар. Молодец блистал золоченым морионом с пышным малиновым султаном, рубиновыми аксельбантами на песочном камзоле, богатой перевязью с финифтью и аквамаринами, массивным мечем с серебряной гардой, сапогами в тиснении и золотыми шпорами. Козырнув элитной выправкой, он, чеканя шаг, прошествовал к столу и протянул мне тугой свиток с десятком печатей на шнурках. Вручив послание, нарушитель спокойствия развернулся на сто восемьдесят градусов, щелкнул каблуками и удалился.
От растерянности, не зная, что и сказать, на явление ряженного Гаргантюа, вопросительно посмотрел на викария.
— Наглец! — запоздало возмутился я беспардонности героя-рейтара.
— Вы обратили внимание на наряд посыльного? — с задумчивой грустью спросил викарий. Очевидно, моя непроходимая тупость вгоняла его в хандру.
Обратить то обратил. Выглядел парнишка побогаче моего проворовавшегося капитана. Да и меня самого, господина болот и степей.
— На черный бант?
Внимая словам, я покачал головой. Точь-в-точь китайский болванчик.
Развернув послание, пробежал глазами неровные плохо понятные строчки. Батюшка Гонзаго, пожаловавшись на годы и боевые раны, полученные во славу отечества, доверительно сообщал, что ныне прибывает в тяжкой немощи и просит срочно предстать перед его родительскими очами, дабы принять с его последним вздохом отчее благословение и полномочия на владения фамильной землей.
Поразмыслив, протянул послание викарию.
— Прочтите.
Святой отец осторожно взял свиток.
— Дела требуют моего пребывание здесь. И в то же время…, — я замялся с продолжением, надеясь получить совета, как поступить.
— Немедленно поезжайте! — горячо заговорил викарий. — Забудь о вашей ссоре, Лехандро! Ваш отец всегда желал, вам только добра!
— Не судите и не судимы будите, — без задней мысли изрек я избитую библейскую истину. Викарий, пораженный прозвучавшими несвойственными дремучему еретику мудростями, с надеждой произнес.
— Вы давно не посещали в часовню. Зайдете пред дорогой?
— Конечно, нет, — отказался я, разочаровав служителя небесам. В моем образовании не было не одной молитвы кроме как 'Дай нам Боже, что тебе гоже'. Сомневаюсь, что викарий оценит ее краткость.
Посетитель ушел, оставив меня в задумчивости. Не пора ли собирать манатки? И огородами, огородами… Способ простой и действенный, и напрашивающийся с самого начала. А то лихие казаки- разбойники запросто могут угодить с карнавала на аутодафе.
Я позвонил в колокольчик. Для ясности ума и твердости решений требовалось усугубить спиртным. Расторопный слуга живо приволок бутылку мадеры и бокал. Первая скатилась внутрь медленно и нехотя, вторая весело и скоро, третья рухнула орлом с небес. В башке тепло замутилось от хмеля, а душа тихонько заныла потаенными желаниями.
Встав с присиженного и пригретого места, я прошелся вдоль стеллажей с книгами. Как герою мне хотелось довершить намеченные славные дела: переспать с маркизой, выиграть войну, возвести Маршалси в капитанство и не ударить лицом в грязь перед работодателем. Как обыватель, я отчаянно трусил и терялся, и хотел одного, как-нибудь добраться до Ожена и расквитаться с долгом.
Я тяжело вдохнул воздух, словно старался унюхать запах грядущего. Не попахивает ли оно пролитой кровушкой. Особливо моей. Ничего определенного. Пыль, бумага и чесночный выхлоп, оставшийся от Хедерлейна.
Что ж делать то?! А?!
Непроизвольно приглядел книгу пообъемней и снял ее с полки. Кладезь мудрости в толстой корке из телячьей кожи тянула на пуд с лишним. По желтому серебристая вязь букв 'Зеркало деяний. От прошлых эпох до новых времен'.
Я раскрыл фолиант наобум, примерно за середину. Слева шел текст, справа иллюстрация. На картинке, в духе руководства по сексу, джентльмен пользовал девицу, загнув оную через балконные перила. Внизу под балконом вальсировали пары. Поразительно! Во времена правления Аюрра VIII процветали нравы свободной любви, и адюльтер считался видом развлечений.
— Не плохо бы побывать в Хейме. Может нынешнее поколение не растеряло славных традиций предков.
Я еще раз глянул на иллюстрацию в книге, не к месту представив ветреницу Фортуну, в набедренной повязке и бусах. На повязке вышиты буквы 'Для героя'. Кто не рискует… А ради чего? Кто ж знает… Если найти тому объяснения все Горынычи были бы живы-здоровы, а все Василисы томились по болотным кочкам.
— Делать нечего, — отбросил я сомнения, — портвейн он оспорил…*
Можно конечно и 'огородами', но так уж получилось, слишком многие поставили на меня в этой драке. Каков бы ни был я боец, а покинуть строй не могу. Уже не могу. В эти мгновения даже моя подмена показалась ложью во благо. Протянуть умирающему руку… Сказать последнее прости… Чего настоящий Гонзаго никогда бы не сделал.
Я сунул книгу на законное место, вернулся к столу, допил мадеру, нацепил перевязь с мечом и дагассой.
— Время Че! — объявил я открытие боевых действий и позвонил в колокольчик.
Вошел слуга.
— Сию минуту выезжаем в Капагон, к Его Сиятельству графу Гонзаго.
