Когда вскоре после этой, в общем, тяжелой аварии я зашел в местный трактир, его крепкая и статная хозяйка, женщина лет пятидесяти, заявила, что, мол, месье срочно нужно поесть и выпить.
'Неужели вы думаете, месье, — сказала она, хлопоча у плиты, — что немцы поступают правильно, так настойчиво добиваясь новых земель? Ведь вы еще молоды и, видимо, согласитесь со мной, что без винтовки в руке гораздо легче и приятнее есть и пить!'
Она поставила на сверкающий чистотой кухонный стол глазунью из четырех яиц, и я принялся за еду.
'Только еда успокаивает нервы! Ешьте на здоровье, месье!' — заявила француженка.
Что мне еще оставалось?
Скоро из больницы вернулся д-р Глезер. Машины, которую Нойбауэр выслал за нами из Парижа, все не было. Я заскучал. Но с приходом в трактир нескольких водителей междугородных грузовиков атмосфера оживилась. Перекусив, они завели со мной разговор.
'Когда наблюдаешь вас, немцев, поодиночке, — сказал мне плотный и рослый пожилой шофер с бронзовым загаром на лице и густой бородой, — именно поодиночке, а не в куче, то вы кажетесь вполне разумными людьми. Но в массе вы опасны. Тогда вы обязательно начинаете маршировать, и как же это глупо! Тогда вы опять кричите 'хайль!' вместо того, чтобы просто жить и работать'.
Мы с Глезером невольно кивнули в знак согласия, и бородач, который уже пятнадцать лет возил свиней по этой дороге в Париж, продолжал сдержанно и словно по-дружески упрекать нас.
'Взять, к примеру, тебя. Ты — гонщик. Ведь и в Париже, и в Монлери народ радуется твоим победам. Ты ездишь по всем странам, и никто на тебя не в обиде, что ты немец. Но от вас опять понесло пороховым дымом, а мы, французы, страсть как не любим его! У Гитлера не будет друзей во Франции, если он лишит нас спокойной жизни, а от немцев во всей Европе вечное беспокойство!'
Он поднял полный стакан красного вина и с нескрываемым раздражением выпил его...
Через несколько месяцев, 3 июля 1938 года, под Реймсом, опередив Караччиолу и Ланга, я в рекордное время выиграл 500-километровую гонку на 'Гран при Франции'. Вскоре после этой победы я и Нойбауэр получили от одной знакомой француженки, мадам Редерер, приглашение на пирушку в подвале шампанских вин.
В числе ста пятидесяти приглашенных были преимущественно промышленники, банкиры, почетные граждане города, старые офицеры и чиновники.
Большие длинные столы пестрели множеством цветов, а около каждого места были укреплены небольшие стеклянные краны. Гости сами себя обслуживали и по желанию доливали себе сколько хотели шампанского, охлажденного льдом.
Под столом тянулся трубопровод, соединенный с подвалом, где таились, как мне казалось, неисчерпаемые запасы этого игристого вина.
Все были в приподнятом настроении. Шестьдесят парижских музыкантов и несколько артистов развлекали общество короткими номерами. За столом 'великих' все шло ходуном. Шампанское ударяло им в голову, развязывало языки, и тосты становились все более недвусмысленными.
Во многих репликах этих пожилых гостей, особенно кавалеров ордена Почетного легиона, сквозила тонкая, но явственная ирония по адресу немцев. Они давали нам понять, что сумеют заткнуть чересчур крикливые тевтонские глотки.
Правда, в этот вечер речь могла идти только о глотке Нойбауэра, объявившего конкурс на 'скоростное' питье шампанского. Французы насмешливо наблюдали за ним, до конца встречи оставались безукоризненно вежливыми и, чинно кланяясь, осушали свои бокалы...
Однако мрачные тени 'Великогерманской империи' стали все чаще ложиться и на гоночные трассы Европы.
Гонки на 'Большой приз Англии' были назначены на конец сентября 1938 года под Ноттингэмом. Все боялись поворотов на узкой гористой дороге, проходившей по огромному парку какого-то английского лорда. Нам предстояло проехать восемьдесят раз по кольцевой трассе длиной около 5 километров. Мне она как раз нравилась, хотя за год до того именно здесь из-за разрыва правого переднего баллона я лишился верной победы. Только это и позволило Бернду Роземайеру добиться успеха.
Ясно помню, как на сумасшедшей скорости, ежеминутно рискуя головой, мы прошли двадцать пять кругов. На поворотах машину Роземайера с кормовым мотором угрожающе заносило то вправо, то влево. В иных местах я срывался с асфальта и обдавал зрителей песком и вырванными кусками дерна. При одном из таких неловких съездов на обочину я слегка повредил баллон, который вскоре лопнул. Механики заменили колесо всего за шестнадцать секунд, однако я так и не сумел наверстать время на последних кругах.
Но воспоминания о прошлых спортивных эпизодах отошли перед современными политическими событиями на второй план. Гитлер потребовал 'возврата' Судетской области, и в Англии все заговорили о войне.
Прибыв в отель, я сразу почувствовал напряженную атмосферу. Персонал работал с обычной предупредительностью, но крайне сдержанно и холодно. Казалось, каждый грум хотел нам показать свою ненависть к Гитлеру.
В английских газетах мелькали заголовки:
'Гитлер угрожает Праге!'
'Гитлер не дает времени на раздумье!'
'Диктатор Гитлер грозит войной!'
'Мир в крайней опасности!'
Я хорошо запомнил среду 28 сентября, когда лил проливной дождь, а мы, тесно сгрудившись, точно куры на шестке, сидели в холле отеля, все еще не зная, состоится ли гонка. Д-р Фоейрайсен, администратор команды 'Ауто-унион', дежурил в германском посольстве в качестве 'связного'. Нойбауэр взял на себя руководство обеими командами.
Двумя днями раньше Гитлер выступил с речью в берлинском Спортпаласте, в которой прямо заявил, что 'противостоит' Бенешу как солдат своего народа и что его 'долготерпение' исчерпалось. Он говорил об альтернативе между миром и войной и в конце патетически воскликнул: 'Мы готовы на все!'
В этой же речи Гитлер поблагодарил Чемберлена за его 'старания': 'Я заверил его, что немецкий народ не желает ничего, кроме мира; но я ему также объяснил, что наше терпение имеет пределы. Кроме того, я его заверил — и повторяю это здесь, — что если эта проблема разрешится, то у Германии больше не будет никаких территориальных проблем в Европе'.
Чемберлен ответил Гитлеру 'моральным нажимом' на Прагу. 27 сентября, словно охваченный отчаянием, он заявил по радио: 'Я бы не колеблясь поехал в третий раз в Германию, если бы верил, что это принесет какую-то пользу... Я всем сердцем предан делу мира. Вооруженный конфликт между народами представляется мне страшным кошмаром'.
Но, добавил он, если, мол, на карту будет поставлено нечто большое и важное, то он, несмотря ни на что, все-таки готов взять на себя ответственность даже за такую ужасную вещь, как война.
Теперь все мы терялись в догадках. Правда, многие англичане считали, что их премьер миролюбив, но порицали его нерешительность и уступчивость, которые, как они полагали, только поощряли Гитлера в его наглых требованиях23.
В этой неприятной ситуации мне очень помогла встреча с моем старым другом Руди Центом. На фоне общей нервозности он казался относительно спокойным. Уединившись со мной, он сказал:
'Здесь нам никто не помешает. Можешь говорить со мной совершенно открыто, ничего не опасаясь. Только знай одно: если немцы будут продолжать в том же роде, то твоим любимым автогонкам скоро придет конец'.
'Не знаю, поверишь ли ты мне, Руди, но в Германии никто не может себе представить, что Гитлер действительно начнет войну'.
'В том-то и все дело. Находясь вне Германии, мы очень внимательно следим за ней и не можем понять, почему целый народ говорит 'да' этому террору. И ведь все вы единодушно одобряете его'.
'Тебе легко говорить. А вот нацисты говорят так: кто не с нами, тот против нас, — ответил я. — После захвата власти они во всем руководствуются этим принципом и подавляют малейшую критику. А теперь все покатилось под откос...'
Выходило, что и я оказался в тележке Гитлера. Разве я не просил у него денег на гоночные машины?
