'Мой дорогой Манфред, — засуетился Ганс Леви. — Этот разговор не для вас. Вы живете на другой планете.— И, скорчив гримасу, добавил: — К сожалению, мы оба живем в условиях препротивной действительности'.
Я удивленно посмотрел на Ганса Леви — невысокого мужчину с непропорционально большой головой, обычно сопровождавшего свои слова оживленными, но мягкими жестами, к которым вполне подходил его тихий голос, приветливые глаза и очень внимательное выражение лица. Казалось, он вечно охотится за новыми мыслями и сам наслаждается своей находчивостью, когда спорит на различные темы или опровергает мнение противника.
В тот день он был совсем иным. Темные мешки под печальными глазами, беспокойные движения рук, затаенный страх — все это было в нем непривычно и обращало на себя внимание.
Будучи евреем, он, возможно, инстинктивно опасался меня, полагая, что в обстановке нараставшей тогда волны антисемитизма мои добрые чувства к нему могли измениться. Но после первых же слов незримая преграда между нами исчезла, и Леви почувствовал, что я остался прежним.
Взметнувшееся к небу пламя 177 синагог, подожженных в ночь с 8 на 9 ноября 1938 года, показало всему миру истинный лик фашизма. Евреев обложили карательной данью в размере одного миллиарда марок и вслед за тем полностью исключили из экономической жизни страны. Вся заграница возмущалась этой подлостью. Евреев, точно рабов, отправляли в концентрационные лагеря, где они работали в страшных условиях26.
С 1941 года эсэсовские палачи приступили к 'окончательному решению еврейского вопроса' — так называлось организованное государством систематическое истребление свыше 5 миллионов евреев. Таковы были плоды Нюрнбергских законов от 1935 года, в подготовке которых видную роль сыграл д-р Глобке, многолетний ближайший сотрудник бывшего западногерманского канцлера д-ра Аденауэра. Утратившие всякий человеческий облик фашисты избивали до смерти или вешали евреев, умертвляли их в газовых камерах, а затем сжигали в особых печах...
Обращаясь к фрау фон Штенгель, Леви сказал: 'Формально они не выбросили меня на улицу, только уволили в отпуск. Но видимо, я поступлю правильно, если по собственной инициативе откажусь от сотрудничества в 'БЦ ам миттаг'. Тогда я выйду из их поля зрения'.
'Но чем же вы станете заниматься?' — спросил я.
Несмотря на свои горестные заботы, Леви ответил мне шуткой: 'Овладею новой основной профессией: игрой в прятки... замаскируюсь шапкой-невидимкой. А по совместительству добывать себе какую-нибудь еду'.
Он был как затравленный зверь — иначе не скажешь. Когда фрау фон Штенгель на минуту вышла из комнаты, он наклонился ко мне и сказал шепотом: 'Вы не представляете себе, что со мной творится всякий раз, когда в моей квартире раздается звонок. Каждодневная, вечно новая и жестокая пытка, пока наконец не выясняется, что пришел почтальон, а не гестапо'.
'Это ужасно, дорогой Леви, надо поговорить обо всем. Но только не здесь. Давайте я вас увезу отсюда. Согласны?'
Вообще говоря, от фрау фон Штенгель у меня не было никаких тайн. В течение нескольких лет мы частенько выручали друг друга из малых и больших бед, и все-таки... мой разговор с Леви начался с глазу на глаз и его следовало так же продолжить.
Глубоко уважаемая мною госпожа фон Штенгель имела множество друзей, относившихся к ней со всей сердечностью, однако по деловым соображениям ей приходилось поддерживать знакомства с высокопоставленными чиновниками из СА и СС. Еврейка по рождению, она нуждалась в этих связях для личной безопасности. Поэтому в данном случае я решил руководствоваться поговоркой: 'Чего не знаю, о том и не вспоминаю...'
В прошлом я никогда не предавался серьезным размышлениям о Лизель Штенгель, которую просто считал хорошим фотографом и вообще ловким дельцом в юбке. Теперь мне вдруг пришло в голову, что при ее связях она сможет легко выкрутиться из любого положения. Но после разговора с Леви я также понял, что через день-другой и на нее может обрушиться несчастье...
Начало темнеть, и фрау фон Штенгель принесла зажженную свечу. Видимо, она радовалась моему приходу — он позволял ей поскорее окончить этот тяжкий разговор.
'Манфред, — обратилась она ко мне. — Мы никогда не думали, что все станет так серьезно. С каждым днем обстановка ухудшалась, а мы все не верили, что будет еще хуже. Ты часто приходил ко мне, и мы говорили решительно обо всем. Сколько 'блестящих' политических прогнозов родилось в этой комнате, и какими беспочвенными оказались они на поверку, как мало мы себе представляли истинную взаимосвязь между событиями. Во всяком случае, и ты и я всегда исходили из тех нравственных принципов, в которых нас воспитывали. А они... им на эти принципы наплевать, и все их так называемые 'концепции права' не являются ни правом, ни законом и толкуются ими как угодно. В этом их преимущество перед нами. И теперь мы видим: послы, высшие государственные деятели, да что там — целые народы капитулируют перед ними. Значит, и нам не остается ничего другого!'
После паузы она продолжала:
'Вспомни, как неожиданно исчез Тео Хаубольд и как после полутора лет концлагеря он вновь всплыл на поверхность... Мы страшно обрадовались ему, стали забрасывать его вопросами, а он?.. Вместо ответа он то и дело прикладывал палец к губам. А что делали мы? Мы тоже замолчали и уже не решались расспрашивать его. Все это казалось слишком жутким и призрачным. Видного социал-демократа ни за что ни про что хватают и бросают за решетку. Мы же просто игнорировали это. А случись с нами завтра то же самое — другие будут это игнорировать',
И вдруг, словно испугавшись собственных слов, она добавила: 'Но хватит про это, точка!.. Не хочу больше смотреть на ваши унылые лица. Выпьем за оптимизм, который никогда не должен нас покидать. А ты, Манфред, расскажешь нам какую-нибудь смешную историю из твоей спортивной жизни. Лучше что- нибудь про Париж, чтобы не говорить о Германии'.
Мне было не до смешных историй, все эти разговоры очень расстроили меня. Кроме того, я ломал себе голову, как бы помочь Гансу Леви.
Вечером, когда к нашей приятельнице пришли новые гости, мы с Леви откланялись.
Холодный и порывистый декабрьский ветер гулял по берлинским улицам. Молча мы подошли к моей машине. Я невольно припомнил, как познакомился с Гансом. В свое время я был просто счастлив, когда, впервые придя в редакцию, встретил в нем полного дружелюбия редактора. Он дал мне много дельных товарищеских советов. Потом мы с ним несколько недель работали над радиопьесой 'Как стать автомобильным гонщиком', подкрепляя себя десятками чашек крепкого кофе. Он был неистощим на выдумку, на острые сюжетные ходы. Да и вообще это была его идея! Я сам ни за что бы не решился взяться за столь трудное дело. И вдруг он попал в такую беду! Я обязательно должен был что-то предпринять. Но что? Как?
'Пожалуйста, садитесь!' Я захлопнул дверцы, почти бесшумно тронулся с места и медленно, на второй скорости, покатил в сторону Халензее.
Всю дорогу мы молчали.
Свернув в тихую боковую улицу, я заглушил мотор и выключил фары. Затем закурил сигарету и сказал:
'Давайте спокойно обсудим, что можно сделать. Заранее прошу не благодарить меня, ибо считаю своим долгом хотя бы подумать, как изменить к лучшему ваше тяжелое положение. Если дело выгорит, значит, нам повезло! Итак... что придумать? Теперь ясно, что вам необходимо возможно скорее покинуть Германию. Оставаясь у себя дома, вы либо сойдете с ума от страха, либо... в какой-то день или в какую-то ночь вас действительно заберут. Тогда конец!.. Значит, прочь отсюда!'
'Но куда же? — прервал он меня. — Я действительно не знаю, куда мне деваться. Просто ума не приложу. Посоветоваться не с кем. Боязно. Вы первый, если не считать фрау фон Штенгель. Спрятаться у родных — есть у меня дядя и кузина — тоже нельзя. Они точно в таком же положении. Совсем недавно забрали моего шурина'.
'А деньги у вас есть? — спросил я. — С деньгами такие дела делаются куда легче. Я знаю врача на Курфюрстендамм, который зарабатывает прямо-таки прорву денег, а тратит еще больше. У него огромные связи с нацистскими бонзами, и с его помощью, быть может, удастся подыскать вам 'арийского отца'. Ведь
