'Астория' я неожиданно столкнулся с моим заметно постаревшим и располневшим приятелем Руди Центом. Весь его облик, манера держаться и говорить сразу выдавали в нем богатого бизнесмена, уже ставшего рабом своих денег.
'Я только второй раз у вас в Лейпциге, — сказал он мне. — Торговля с Востоком нужна нам как воздух, а Лейпциг — это ворота, через которые открываются широчайшие перспективы на будущее'.
При этом он по старой привычке потирал руки и улыбался. Я понял, что он абсолютно удовлетворен заключенными здесь сделками. Расставаясь со мной в холле отеля, он дружески похлопал меня по плечу и заметил: 'В общем, дорогой старик, что бы там ни говорить, а поступил ты очень правильно, очень здорово! И сидишь ты на верном коньке. Солнце действительно всходит на Востоке!' И, почему-то перейдя на шепот, склонившись ко мне, добавил: 'Мы, англичане... уже усвоили это!'
... Небольшой отель 'Нева', откуда до границы сектора было не больше четырехсот метров, привлекал многих иностранцев, приезжавших в столицу ГДР. В ресторане часто можно было увидеть завсегдатаев из Западного Берлина.
Как-то я познакомился с одной голландской супружеской парой, которая в свою очередь представила мне какого-то 'бывшего автогонщика'. Должен сказать, что моя горестная эпопея в Западной Германии научила меня быть постоянно начеку, видеть и слышать все, не привлекая к себе внимания. Я сразу же заметил, что представленный мне господин, говоривший на ломаном немецком языке и, между прочим, никогда не встречавшийся мне на гонках, очень подробно осведомлен о прошлом и настоящем международного автоспорта. Из его слов явствовало — и это особенно удивило меня, — что он лично знал многих знаменитых асов-водителей. С особенным удовольствием он говорил о прошлом, расписывая его в самых радужных тонах. Вскоре за нашим столиком царила непринужденная и приятная атмосфера. Было уже довольно поздно, когда он вдруг предложил поехать в какой-нибудь другой бар, вначале не намекая, что имеет в виду Западный Берлин. Но потом он заявил: 'Знаете что, такого избалованного знатока, как вы, можно удовлетворить только на Курфюрстендамм! После каждой новой рюмки водки он становился все более настойчивым. А когда этот человек предложил спрятать меня в машине при переезде в западный сектор, я понял, что он отлично осведомлен обо всем. Тут в разговор весьма деликатно включились супруги, намекнув, что при пограничном контроле их голландские паспорта гарантируют и мне полную неприкосновенность.
Сперва полуавантюрный характер такого маленького приключения показался мне заманчивым. Однако я уже не был настолько легкомыслен, чтобы пойти па глупость, и решил отказаться от этой 'веселой эскапады'. Убедившись в моем непреклонном нежелании ехать, мои соседи по столику не могли скрыть своего огромного разочарования. Впрочем, они сдались не сразу и еще несколько раз, приводя все новые и новые аргументы, пытались все-таки уговорить меня 'заскочить' в Западный Берлин. Но все их усилия оказались напрасными!
Однажды, пообедав в полном одиночестве, я потягивал мокко. Вдруг к моему столику, одетый в штатское, подошел Джеймс Льюин. Он приветствовал меня с такой душевностью, точно в последний раз мы расстались с ним как закадычные друзья. Усевшись около меня, он сказал: 'Уже несколько раз я безуспешно пытался связаться с тобой. Наконец в Кемпфенхаузене твоя милая жена подсказала мне, где тебя можно отыскать в твоем 'восточном изгнании'. Наш брат журналист должен быть вдобавок ко всему еще и хорошей ищейкой!'
'Значит, ты был у Гизелы! Представляю, как она обрадовалась тебе. А как она?'
'Видишь ли, — нетвердо проговорил он, — твоя Гизела не в лучшей форме. По ее просьбе я должен серьезно потолковать с тобой'.
'Уж не собираешься ли ты взять у меня интервью для мюнхенской 'Зюддойче цайтунг?' — не без иронии спросил я.
'Не ехидничай. Я привез тебе привет от твоей прежней родины, которую ты, надеюсь, не забыл'.
Затем он предложил перейти ко мне и поговорить в спокойной обстановке.
'Разумеется', — сказал я и встал.
Войдя в мой номер, он по обыкновению очень внимательно осмотрелся, потом присел.
'Пыльная роскошь! — резюмировал он. — Довольно старомодно, и долго этого, по-моему, выдержать нельзя! — И, покачав головой, неожиданно громко добавил: — Вот и расхлебывай кашу, которую сам заварил! Не я ли тебе говорил, что не к добру все это донкихотство. Торчишь здесь один, без жены. Разве это жизнь? А Гизела и не думает покинуть ваш дом и ехать за тобой сюда. Это факт, с которым ты не можешь не считаться. Что же будет с тобой дальше?'
'Разве ты не знаешь, что Бонн готовит амнистию для политзаключенных? — сказал я. — Она, безусловно, распространится и на меня, и тогда ничто не помешает мне вернуться'.
Джеймс всплеснул руками и воскликнул:
'Абсолютное заблуждение! Что-то в этом роде действительно намечается, но ты тут ни при чем. В настоящий момент амнистия для политических выглядела бы довольно странно... Но пойми — с тобой говорит друг. Судьба дает мне случай отплатить тебе добром за добро. В свое время ты протянул мне спасительную руку, сегодня я протягиваю тебе обе руки и прошу — схватись за них!'
Мне стало любопытно, и, приготовясь слушать, я откинулся па спинку кресла.
'Дело в следующем, — начал он. — Твой идеалистический порыв занес тебя слишком далеко, и ты потерпел крах. Теперь тебе предоставляется возможность вернуться к жене. Вероятно, живя в восточной зоне, ты уже понял, что, несмотря на все твое пристрастие к этому рабочему государству, счастлив ты в нем не будешь. И для того, чтобы подготовить твердую почву для твоего возвращения назад, чтобы обеспечить тебя в финансовом отношении; нам нужно получить от тебя письменное заявление о том, что твое бегство на Восток было ошибкой. Мы вовсе не настаиваем, чтобы в этом документе ты охаивал коммунистов. Просто намекни, что, мол, все оказалось совсем иным, чем ты думал... А вернешься домой, я помогу тебе в чисто журналистском смысле, то есть пристрою твоя мемуары в немецкие и иностранные газеты и журналы. Короче, будешь обеспечен надолго. Если ты вручишь мне такое краткое заявление, а я передам его в свою инстанцию, то в Западной Германии можешь рассчитывать на полный иммунитет: никто не осмелится тронуть тебя. К тому же знай — за твою историю издатели заплатят несколько десятков тысяч долларов!'
Я остолбенел! Мой старый друг, играя на моей разлуке с женой, вздумал распродать меня в розницу и склонить меня к подленькому предательству моих убеждений. У меня пересохло во рту, и я залпом выпил большую рюмку. Глубоко вдохнув, я сказал:
'Большое спасибо за заботу. Ты, видимо, говорил и от имени Гизелы. Но весь этот расчет ошибочен. Ты или вы оба просчитались. Отказываясь покинуть Кемпфенхаузен и приехать ко мне, Гизела не заставит меня повернуть обратно. Равным образом не соблазнят меня и предлагаемые тобою доллары. Жизнь в Западной Германии потеряла для меня всякий смысл. Да и что мне там делать? Снова пойти к промышленникам и помогать им производить оружие? Пассивно наблюдать за возрождением нашего кровавого прошлого? Неужели вы хотите, чтобы, насилуя таким образом свою совесть, я постепенно перестал быть человеком? Если Гизела не приедет сюда, значит, мне придется с этим примириться. Но тогда пусть и она обходится без моей помощи. И пусть не забывает, что живет в стране, где ей нельзя рассчитывать на снисхождение... Так что, дорогой мой, общего языка нам с тобой не найти. Передо мной определенная цель, определенная задача, и я верю — ты слышишь, я твердо верю, — что наконец понял, ради чего стоит жить'.
Я немного помолчал, и вдруг что-то вскипело во мне: 'И ты утверждаешь, что пришел ко мне как друг? Хорош друг, нечего сказать! Я, конечно, не жалею, что в свое время защитил тебя от охотников за людьми, которые нашили бы тебе на рукав желтую звезду, а потом бросили в концлагерь и сожгли в газовой печи. Но я желаю тебе вновь повстречаться с ними в серьезный час и чтобы в этот час ты понял, как глупо и опасно ради временных жизненных удобств действовать заодно с этими убийцами. И когда у тебя от страха похолодеет душа, вспомни меня, вспомни автогонщика Манфреда фон Браухича, который заблаговременно предупредил тебя! И давай кончим разговор, нам больше нечего сказать друг другу'.
С этим я встал, чтобы проститься.
'И все-таки, несмотря ни на что, желаю тебе только добра!' — добавил я.
Пожав плечами, американец вышел из комнаты.
