Он лежал метрах в ста от железнодорожного полотна. Только что прошел поезд, и вокруг собралось много любопытных. Умиротворенный планер лежал на земле и с виду как будто был невредим. С поездом приехали начальник школы и комиссар. Планер будто подгадывал встретить их с неба.
Ко всеобщему удивлению, Абросимов остался цел. Сильно испугался. Стоял перед начальством дрожащий, словно все еще между жизнью и смертью.
Оказывается, при постройке планера были допущены отступления - не выдержана так называемая 'крутка' крыла, - и ждать от него иного поведения на петле было нельзя. За самовольство Абросимову досталось, конечно.
История тем любопытна, на мой взгляд, что в какой-то мере отвечает на вопрос: всякий ли смелый летчик может стать испытателем?..
В дождь вся природа плачет. И самолеты тоже. Особенно печальным мне показался этот, на краю аэродрома. Я обратил на него внимание, проезжая на 'козле' вдоль рулежной дорожки. Четыре крестовины винтов, тусклый блеск дюраля. Ветер рвет брезент, и мокрый угол его хлещет самолет по шее. С передних стекол, как из глазных впадин, струится вода...
Давно снят с него технический состав, не видно и охраны.
Войдя в летную комнату, я сказал Хапову:
- Там, у колючей проволоки, я видел твою 'восьмидесятку'. Плачет.
Валентин хмыкнул:
- Пусть плачет, с ней уже все.
- Вот как?
Он спросил лукаво:
- В каком ухе звенит?
- В левом, - улыбнулся я.
- Правильно. Дай закурить.
- А как же с ней, - не унимался я, - с 'восьмидесяткой'?
- Упустила время. Понимаешь, ей уже на пятки наступали стреловидные крылья, турбовинтовики...
- Ясно, - говорю, - теперь ей только на погост... А как летала?
- Недурно. Мы с Сашей Ефимовым даже привыкли к ней. А поначалу Федор Федорович Опадчий страшно чертыхался, прилетев с того маленького аэродрома впервые.
- Я что-то слышал, будто там проморгали жуткую переднюю центровку?
- Но в этом разобрались, когда закатили в ангар и взвесили... После нам пришлось возить в хвосте сорок пять чугунных чушек, по двадцать кило каждая.
Я присвистнул:
- Чуть ли не тонну мертвого груза!..
- С ними стало нормально: определили и скорость, и высоту, и дальность. Но не помогло. И реверсивные винты не помогли. Выбилась из графика истории 'восьмидесятка'.
Как-то при заходе на посадку я заметил: 'восьмидесятки' на прежнем месте нет.
Дверь из раздевалки в летную комнату была открыта, и я оттуда сразу крикнул Хапову:
- Послушай, твою 'восьмидесятку', должно быть, украли... Ее там нет...
Валентин улыбнулся, не поднимая глаз. Зато его партнер по шахматам не выдержал:
- Украли бомбовоз!.. Звучит неплохо...
Хапов спросил:
- Пойдешь обедать?
- Разденусь, заполню полетный лист.
- Скажи - когда.
- Ладно.
Сел, принялся за отчет, но не могу сосредоточиться - невольно прислушиваюсь к разговорам в летной комнате.
'Сомы хорошо берут на курицу...'
'К черту, - думаю, - надо скорей кончать, есть хочется... Сомы тоже понимают толк в пище...'
'Если нет курицы, они берут и на воробьев, но требуют поджарки...'
'Требуют поджарки! Вот гурманы!'
Я напялил шлемофон и принялся строчить. Только когда закончил - высвободил уши и еще успел узнать, как вел себя сом дальше после жареной дичи.
'Прет лодку к плотине!.. А с берега часовой направляет винтовку: 'Стой, стрелять буду! Но сом не слышит, не знает, что впереди запретная зона...'
Грохнул сытый дружный смех. Я крикнул Хапову:
- Больше не могу! Вашего сома бы на обед!
Когда в столовой мы сели за стол, Валентин сказал:
- Она мне отомстила, 'восьмидесятка'... За тот разговор. Страшно и неловко вспоминать... Тут на днях 'зовет король портного': 'Готовься, - говорит, - перегнать 'восьмидесятку' на полигон. Там он еще послужит мишенью'.
Сказано - сделано. Площадку я знаю. Дал заявку на утро. Думаю: 'Зачем брать второго летчика?.. Пятнадцать минут пути'.
Стали собираться: Котерев - бортинженер, Руднев - штурман, Юткевич - из электриков и сам четвертый.
Корабль долго стоял без дела, и мы, казалось, очень тщательно осмотрели его. Моторы работают отлично! Даже стало жалко их.
Пошли. Уже на разбеге, когда здорово разогнались, я заметил что-то не то. Никак не подниму нос. Рули не сдвинешь. Снял ноги с педалей, уперся ими в приборную доску, тащу штурвал - и ни черта!.. Крикнул: 'Борис, тащи!' - он на правом кресле вместо второго летчика - тоже изо всех сил тянет; все равно не сдвинем: нос будто свинцом налился...
'Свинцом?' - кольнула догадка, и от нее бросило в пот.
'Чушки! Чугунные центровочные чушки!.. Не снял ли кто их?'
'Юткевич! - ору. - Давай!.. Тащи штурвал!'
Саша навалился сзади и тоже стал тянуть. Тянем, как репку. А скорости до черта, давно уж пора лететь, и полоса кончается.
Пыхтим. Еще... Еще немного!.. Фу! Наконец-то! Передняя нога последний раз чиркнула край бетонки и отлипла. Котерев что-то сказал, я не расслышал:
'Погоди, дай дух переведу!'
Когда убралось шасси, стало полегче. Попросил Юткевича:
'Смотайся в хвост, взгляни, чушки на месте?'
Тот кивнул, мигом стащил с себя парашют и полез в хвост. Через минуту кричит оттуда:
'Центровочного груза нет!'
Я и сам знаю, что нет. Просто хотел проверить. Думаю: 'Садиться обратно?.. Позорище!.. Нет, все равно корабль списан на слом: надо идти на полигон'.
Вот когда я вспомнил Федора Федоровича Опадчего, как ему досталось на первом вылете без этих злополучных чушек... Я проклинал себя и свою память. Проклинал и того, кому понадобились эти все сорок пять чертовых чушек. 'Сам виноват, простак, - в конце концов поставил себе диагноз, - думать надо перед полетом!'
Подлетаем к точке, но как садиться?.. Прикинул, нужно закрылки выпустить на тот же угол, как при взлете были. Не вносить ничего нового.
Шасси решился выпустить, уже подкрадываясь на посадку, когда все втроем вцепились опять в штурвал.
Все равно все вместе мы не смогли погасить рулями скорость и сильно трахнулись передней ногой о грунт: трах!.. Мчимся, впереди лес, со страху кажется - рукой подать.
