экипаж.
- Уф!.. - Шиянов вздыхает облегченно, все еще подсознательно продолжая втягивать в себя живот и приподнимать ноги, будто они могут задеть за крышу, промелькнувшую под ним в нескольких метрах.
'Ему хорошо там лениться на втором этаже, - продолжает Шиянов прерванный монолог. - Нет, с меня хватит! Вот предложу ему поменяться хоть на полетик местами. Ха! ха! ха! Поди, проснется, освежится!'
Оба самолета - большой, а с ним маленький - медленно ползут вверх, и, хотя сжатые плечи, подогнутые ноги устали и ноют от неудобной позы, Георгию Михайловичу становится веселей. Близка свобода.
'Теперь бог с ним, пусть спит, в любой момент отцеплюсь!'
Носитель делает большой круг и выводит 'малютку' к мнимой цели. Теперь хозяин положения он сам. Георгий запускает двигатель. Еще полминуты, и его 'малютка' сначала проваливается вниз, а затем устремляется вперед. Через секунду ПЕ-8 остается где-то позади.
Георгий не держит управление. Его самолет идет на автоматике. Сначала вперед по прямой, горизонтально. Потом энергично переходит в пикирование и направляет свой нос в цель... Включена аппаратура записи, идет киносъемка. Стучат секунды. Электроника чутко подправляет курс. Темная в барашках вода, скалистый берег, цель - все мчится навстречу.
- Ведет правильно, - передает Шиянов на командный пункт. - Начинаю выводить!
Несколько секунд молчания. В репродукторе на командном пункте слышится только гудение и потрескивание. Вдали видно, как черная точка, описав дугу над целью, низко выходит из пикирования. И вновь заговорил репродуктор:
- Задание выполнил! Я 'Птенчик-пятый', прошу посадку с прямой!
И возвращаемся на землю...
Есть у нас такая на командном пункте. Вроде корабельной кают-компании. Огромное окно-фонарь с видом на летное поле. На стенах три картины старых мастеров; мы их купили в складчину в конце войны. Помню, Алексей Гринчик, наш старший летчик, говорит:
- Идея, короли!.. Давайте сделаем свое жилище поуютней. Не худо бы на стены хорошие картины...
- И старые поршни с окурками на свалку! - подхватил Витя Расторгуев.
Данила Зосим мечтал о массивном столе. Согласились: пусть будет в треть комнаты, дубовый... На одной ноге?.. Ладно; только, чтобы это была т а нога!
Когда договорились обо всем, Марк Галлай напомнил:
- Бояре, гоните в получку по четыре сотни!
'Королями' мы были только для Алексея, такая у него была поговорка.
Картины присмотрели в антикварном магазине. С ними много было канители: те, что нравились одному, совсем не нравились другому. Когда уже загнали в стены четыре костыля, 'Одинокую купальщицу' Степанова вдруг подняли на смех; дорогое полотно спровадили за диван.
На стенах утвердились три картины: цыганка в ярком на высоком берегу у парома ждет переправы; зимний лес, пробитый снизу солнцем, длинные тени, и еще какой-то милый пейзаж - должно быть, юг Франции.
Вскоре в комнату водрузили овальный стол. На него - бронзовую пепельницу, круглую, побольше сковородки, на львиных лапах. Под стать и вазу. Диваны, кресла, шахматный стол - это было все раньше.
Здесь летчики между полетами проводят время. Те, кто уже слетал, отдыхают, курят. Другие ждут полетов. Бывает шумно: шутят, много смеются. В нашей работе очень полезно посмеяться от души.
Изредка динамик выхватит одного, другого. Щелкнет и скажет номер, фамилию. Товарищи уходят работать.
Вот и сейчас: сперва шипение, потом щелчок, как по лбу. Прислушиваемся: чей номер? Ага!
'Пять два ноля десять' готова. Хапову одеваться!'
Валентин встает. Пригладил машинально волосы - они уже светлеют на висках. Бросает последний взгляд сверху на шахматный стол и - чтобы разом выплеснуть все комбинации из головы - кладет рукой фигуры.
- Все равно, - невозмутимо говорит противник, - безнадежно! - Сам как сидел, так и не сдвинул локти, от ушей не оторвал ладони, спросил: - Ну кто?..
Чуть улыбаясь, Хапов выходит в раздевалку. Султан Амет-Хан - тоже наш летчик-испытатель, на кармашке коричневого пиджака две Золотые Звезды - садится верхом на неостывший стул. Все делается молча. Ох, эти шахматисты!
Стучат фигуры подошевками по доске, выстраиваются во фронт. За столом в клетку эти два места, как говорится, святы.
Я подхожу к окну, позади слышу и не слышу какой-то разговор.
- ...глазенки у них симпатичные, сами шевелят усами... Ловить их ничего не стоит: сами лезут в руки. Только подбираться надо сзади.
- Где у него зад?
- Зад?.. Хм... Шея у него зад!.. Там их кишмя кишит: рачьи массовки...
Со второго этажа видно все поле. Напротив - самолеты крыло к крылу. Несколько новых лайнеров прибрали уже 'к рукам' удобные места. 'Крепости' потеснились, косятся переплетами округлых стекол. Распушились, присели недовольно.
Смотришь, и представляются они живыми. Выползли на краешек бетонки - греются на солнце. Кое на ком 'халат' брезентовый наброшен, другие - просто 'нагишом'. Лоснятся упитанные спины.
Вот так же... серебрились крылья; только те были поменьше. И вдруг... Как это могло случиться?
Однажды их будто всех сразу кто-то перекрасил в темно-зеленый цвет, по спинам пустил черные разводы: куда девалась их веселость?
И люди...
Воскресным ярким утром были все в светлом, нарядном - собирались к солнцу на свидание; щелкнул приемник, и... лица застыли. Мгновенье, а как может перевернуть всю жизнь!
Молча переоделись в хаки, галстуки забросили подальше. Вместе с улыбками, не думая: 'Надолго ли?'
Для многих, оказалось, навсегда.
Но года через три лица стали светлеть. И самолеты тоже. Среди зеленых замелькали голубые. Еще годочка три, и смотрим: в шеренге самолетов опять блеснул дюраль. Так незаметно, бочком, бочком, и вытеснил всех темно-зеленых!
'Линейка' снова засверкала. С высоты посмотришь: словно новенькие полтинники.
И в летной комнате испытателей никак не меньше. Тот же смех, улыбки, загорелые щеки - оптимизм прекрасного здоровья.
Присмотришься - только лица другие, изменились лица: помолодели, постарели. Иных и вовсе нет. Динамик сказал однажды: 'Одеваться!..' Оделись и улетели навсегда.
Но жизнь есть жизнь: одни садятся, другие набирают высоту.
Вот новейший истребитель вырулил на старт, рванулся с тормозов, метнул из камеры форсажной сноп огня.
Сначала ничего не слышно - просто звук еще не долетел. Секунды три-четыре тишины... И вдруг дьявольский рев хлестанул окно наотмашь. Взвизгнули все стекла разом.
Когда опять притихло, откуда ни возьмись позади музыка; кто-то включил приемник, оркестр играет 'Прекрасную Елену'. Я обернулся. Сергей Анохин бросил книгу, встал. Он мне сейчас напомнил адмирала
