Я не стал себя разворачивать, хотя заметил, что тянет спиной; просто подтянулся на руках и, видно, рановато. Когда расслабил руки - оказалось как раз: шмяк!.. Как мешок. Ткнулся больно подбородком в грудь и повалился на спину.
Ко мне подошли, я спросил:
- Как другие?
Оказалось, все, кто прыгал, целы. Не прыгнули только Ковалев и Котерев. Позже мы узнали, что, оставаясь на борту, они надеялись потушить огонь. Ждали. Двигатель горел, горел и отгорел совсем - клюнул вниз под крыло вместе с полуторатонным винтом. На крыле, там где он крепился, были видны ребра прокопченного лонжерона и рванина гондолы.
Ковалев планировал на болото. Решил сесть, не разворачиваясь, на брюхо. При посадке элерон задел за какой-то столб. Штурвал вырвало из рук Ковалева, крутануло резко, и он ударил по кисти левой руки - рука повисла.
Котерев как сидел у пульта спиной к полету, так и не шелохнулся, пока не остановилась машина. Его прижало спиной к перегородке, и он ничего не почувствовал при посадке. Для них, словом, кончилось весьма удачно тоже. Большая канитель была потом с машиной: огромный корабль нужно было разобрать и вывозить с болота по частям на тракторах.
Когда я прохожу мимо истребителя на стоянке, мне хочется дотронуться до его тонкого крыла: так я пожимаю ему руку. Глаза скользят по вздутому стеклу пустой кабины. И вот уже за плексом воображение рисует улыбку друга. И я улыбаюсь ему в ответ, а он машет рукой, кричит:
- Тысячу лет не виделись!.. Подойди поближе... Ну что?.. Как живешь, как дома?..
Я встряхиваю головой, и образ друга исчезает. Имя его - Игорь Владимирович Эйнис.
За двадцать лет он провел сотни различных испытаний, но как у поэта бывают самые близкие душе стихи, так и у летчика-испытателя в памяти остается самая трудная и важная его работа. Игорь летал не один год, испытывая первые радиолокационные прицелы. Летал ночью и в облаках. Работа будто бы не видная, о ней говорят только среди специалистов. А ведь надо сблизиться с 'противником', открыть по нему 'огонь', не видя его непосредственно, надеясь только на этот самый новый прицел. Уткнулся в тубус и маневрируй самолетом, добивайся сближения световых точек. Нужно ясно себе все время представлять, как эти точки движутся в пространстве. Имей в виду: одна из точек - это ты, другая - твой коллега! У каждого околозвуковая скорость.
Друзья звали его Гошкой. Да что там друзья, многие так звали - просто и тепло. Гошка то, Гошка это...
В летной комнате к нему иногда обращались: 'Брат!' Это ему, видно, нравилось. Если серьезное - он сам крикнет, например:
- Брат, Бобров звонит, тебе одеваться!..
Или другой раз подсядет с шуткой, закусит нижнюю губу, сдерживая улыбку:
- Иду я вчера, братец, лесом - на тропинке лужа... Лужа талого снега... Вот. Остановился в нерешительности. Навстречу паренек, щупленький, росточка небольшого. Зато под 'бахусом'. А важничает, старается держаться прямо. Увидел меня: 'Что, боишься?'
Я не ответил, продолжаю просматривать, где бы ловчей перешагнуть.
'Давай перенесу?'
'Спасибо, - говорю, - я тяжелый'.
'Я тяжелый'!.. Подумаешь, он тяжелый!.. Ну и мокни себе, как знаешь...'
Улыбка редко покидала Гошку. Не могу толком себе ответить: светился ли он сам всегда или в ответ на улыбки людей. Казалось, любое огорчение может растопить его мягкая и добрая улыбка.
Был он выше среднего роста, блондин, крупный, широкий. И ловок и неуклюж; последнее - иногда до смешного. Однажды я подумал: 'Кого он мне напоминает? Очень знакомый образ... Ба! Ведь это Пьер Безухов'.
У каждого в собственном представлении свой Пьер. Я рисовал себе Пьера, следуя за автором великого романа: неуклюжим, толстым, 'выше обыкновенного роста'. Я и любил Пьера и недолюбливал, что он такой медведь. Так было, пока я однажды не воскликнул: 'Гошка - вот настоящий Пьер!'
Двадцать лет бок о бок с ним. Очень реальный Пьер в противоречивости характера живого человека: в верности и легкомыслии, в сильной воле и мягкотелости, в горении творчества и лени, в серьезности, когда этого требуют полеты, и в чудачествах добряка.
Он становился на редкость ловким, играя в теннис или в волейбол. Куда только девался его вес? Скакал, будто на Луне. Он был раньше чемпионом Москвы среди юношей, чем очень гордился.
Пьер был близорук. Гошка - тоже. Пьер носил очки - Гошка... Гошке тоже нужны были очки, и очень. Но как быть, если ты летчик-испытатель?.. Потом мы узнали, что у Гошки на глазах были эластичные линзы.
Говорят, в Японии нередко можно встретить летчика в очках. Как летают?.. Да как будто бы недурно.
Медики у нас в этом придерживаются железного порядка. Я вовсе не хочу критиковать - ни боже мой! Но если ты родился чуть близоруким, но с горячим, смелым сердцем и с крыльями за пазухой, тогда как быть?
Гошка вызубрил на память таблицу с рядами букв - они есть в каждом глазном кабинете, - вызубрил наискось, вдоль и поперек. Мог с закрытыми глазами назвать мгновенно, допустим, 'ы', если спросят: 'Вторая строчка снизу, третья справа?' Авиация тогда и порядки в ней не были еще так совершенны...
Игорь появился у нас в институте ранней весной сорок первого года после МАИ. Здоровенный спортсмен в темных очках, благо они входили в моду. Увидел испытателей, новые самолеты, шепнул себе: 'Вот!..' - или как он еще любил говорить: 'Это то!'
Вообще почти все в жизни ему давалось очень легко. И летать он научился как-то между делом: работал ведущим инженером и не пропускал случая, чтоб 'подержаться за ручку'. Его полюбили все летчики, и это, конечно, имело значение: любой с удовольствием мог лишний раз слетать с ним.
Уже в сорок втором году Алексей Гринчик доверил ему самостоятельно проводить какие-то испытания ня ИЛ-2-м. А еще года через полтора Гошка уже летал на многих самолетах. Разумеется, освоил высший пилотаж и проводил сложные испытания на маневренность, на прочность. Летал он с огромным желанием и много - не пропускал любой возможности слетать.
И все же, помню, не раз плакался мне в жилетку. Подсядет, вздохнет с улыбкой:
- Плохо, брат.
- Что так?
- Надо подаваться в управдомы...
- Послушаешь тебя, так вечно не везет.
- Изволь. Позавчера летал на ЯК-третьем. На перегрузке девять с небольшим слышу треск! Ну, разумеется, думаю: 'Хватит'. Сел, на земле стали осматривать, лазать - все бесполезно. Говорят: в порядке, должно быть, показалось... А вчера на том же ЯКе, сам знаешь, полетел Серега и выпрыгнул...
В его словах будто бы улавливалась зависть, и я грубовато оборвал:
- Так что же ты склюдишь?
- И я бы сумел прыгнуть.
- Факт, сумел бы.
- Вот...
- Понятно, - говорю, - люди, так сказать, прыгают... горят...
- Иди ты... в воздух! - Гошка навалился на меня, предлагая бороться.
- Шеф, ведь отвалилось крыло! А Сергей Анохин в больнице.
Игорь встал, отошел к окну, посмотрел вдаль.
- Забегал я к нему утром. Просил отца узнать. Говорят, спасти глаз невозможно. Отец обещал устроить консилиум всех светил.
В таких случаях профессор Владимир Львович Эйнис становился очень близким, родным всем нашим летчикам.
