Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв.

всяким ожиданиям, принимали меня чудно. Хотела бы, чтобы так было и в Берлине. К шуму, блеску, освещению, магазинам я так привыкла, что не замечаю. Наверное, в Москве это будет заметней. Представьте себе, я постриглась, но не изменилась. Как это ни странно, но стрижку (как бы своего изменения) я не замечаю.

Привет всем, всем, всем. Пишите, а то приеду, плохо будет!

Ваша М/Рудомино.

Берлин, 11. XII.28 г.

Милые мои библиотечные, только теперь узнала о Ваших невзгодах, вернее, наших. Приехав в Берлин, получила сразу 21 письмо. Потребовался весь вечер на прочтение. Вы мне недоговариваете что-то. Судя по Мартелю, я представила себе худшее. Милые мои, ведь это восемь лет идет, только в разных степенях. Нельзя так близко это к сердцу принимать. Я считаю, что если нам удалось раньше выкручиваться, то теперь, когда все на рельсах и все не в будущем, а в настоящем, доказать не так трудно будет. Только доказывать надо и бороться. Это главное. И об этом я с ужасом думаю, т. к. устала невероятно. Я столько работала в Париже, что меня уже не хватает. Надо сделать перерыв. Я не свалилась, но сваливаюсь. Ослабла настолько, что боюсь одна переходить улицу. Возможно, что это временно. Вчера я весь день пролежала и сегодня сделала глупость, побежала, а вечером предстоит ужин в Malin-Verlag. Отказаться поздно.

Приехать рассчитываю к 20-му, но если надо раньше, телеграфируйте. Я думаю, что у нас так быстро дела не решаются! И я не опоздаю. Хотя Вам виднее — не думайте долго и телеграфируйте.

Советовать что-либо боюсь, пожалуй, лучше выжидать и продолжать текущую работу. На монастырь, конечно, соглашайтесь. По-моему, это очень хорошо. Вот что с Центральным библиотечным коллектором — не знаю, если можно, освобождено, переезжайте. Делайте так, как будто ничего не было.

Поеду к Hiersemann'y на днях. Переведены ли предметы 'золотого фонда' в Париж? Я- таки заказала пишущую машинку, граммофон, Photoscopie и др., получив от Торгпредства разрешение.

Духом не падайте, ничего страшного не случилось. Неужели не привыкли! Привет всем, всем, всем.

Ваша М. Рудомино.

P.S. Расписку посылаю Баграту Сергеевичу[13] .

Василий Николаевич писал из Москвы в Берлин:

Москва, 16.XII. 28 г.

Моя миленькая! Что же это ты вздумала болеть? Это очень с твоей стороны нехорошо, и я очень беспокоюсь. Как себя чувствуешь сейчас? Лучше? Когда собираешься домой? Здесь положение вполне благополучное. Разговаривал с Павлом Захаровичем, Баграт<ом> Сергеевичем, оба говорят, что до праздников приезд твой не нужен. Но после праздников все ждут тебя с нетерпением. Но, кажется, больше всех ждет Елена Емельяновна. Она только и поддерживает себя мыслью, что ты приедешь в середине этой недели. Так что мы уже решили ее и не огорчать и говорили ей, что ты будешь числа 20-го декабря. Итак, жду тебя между 22-ми 27-м декабря. <…> Да, тяжелая прошла осень — скучная, серая, одинокая, без улыбки, без ласки… Жду твоего приезда, как чего-то светлого, что украсит жизнь, сделает ее человеческой, даст ей интерес, кроме одной работы.

Риночка здоров, хотя немного простудился и кашляет. Но без температуры. Решил его дня на два задержать дома.

Сегодня мой, в некотором роде, юбилей — пишу тебе 20-е письмо. За всю жизнь, вероятно, не написал столько писем, как за эти 2 месяца. Два месяца!.. Подумать только, уже два месяца мы с тобой не виделись!.

Но это уже тебе последнее письмо, потому что ты его можешь получить, только если останешься в Берлине до 20-го декабря.

Москаленки уже переехали к себе. Кланяйся Евгению Петровичу.

Риночка сидит рядом и просит написать, чтобы ты привезла паровоз.

Целую крепенько.

Твои В. и Р.

Со многими интересными людьми свела меня судьба во время этой командировки. Одновременно со мной в Париже была литературовед Валентина Дынник, брат которой историк Михаил Александрович Дынник знал моего мужа еще в дореволюционное время в Киеве, и мы дружили семьями. В Париже мы с Валентиной вошли в круг знакомых И.Эренбурга и его жены Любови Михайловны. В этом кругу был и

В.Маяковский, который как раз в это время жил в Париже. Надо сказать, что я критически относилась к тем встречам в Париже. Они проходили почти ежевечерне в так называемых ресторанах, а на самом деле в типичных забегаловках на Монпарнасе. Помню три главных: 'Дом', 'Селект', 'Ротонда'. Обычно вечер начинали в одном из них, а затем переходили в другие. Компания, в которую нас ввел И.Эренбург, состояла в основном из художников. Все они были какие-то странные. Никакого особого разговора не велось. И я, когда приехала обратно в Москву, говорила: 'Ну откуда же берет все сведения для своих работ Эренбург, когда он встречается с одними и теми же людьми, говорит об одном и том же: кто-то купил новую шляпу, как она красива или как он своей Ани покрасил щеки лиловым, а потом красным и т. д.' Ресторанчики, в которых мы бывали, тогда были полупустые, двухэтажные. Кажется, 'Ротонда' была одноэтажной и выглядела побогаче.

Вначале мы сидели на первом этаже, потом переходили на второй, где было теплее. Стоял декабрь. Всегда моросило, шел дождь, было сыро и холодно.

Я не мерзла, но остальные были одеты хуже, если не сказать очень плохо. Ресторанчик 'Селект' был самым маленьким. В 1960-е годы, когда я снова попала в Париж, то пошла на Монпарнас, чтобы найти эти ресторанчики. Нашла 'Ротонду'. Теперь это фешенебельный, богатый ресторан. Какого-то из них, по-моему 'Дома', напротив уже не было, а 'Селект' существовал. Расположены они были недалеко от вокзала 'Монпарнас'. Сейчас там выстроен небоскреб, которым возмущен весь Париж.

Как-то днем мы с Валентиной Дынник зашли к Эренбургам. У них была малюсенькая двухэтажная квартирка. Они только вставали, потому что вели ночной образ жизни. На втором этаже, по-моему, находилась студия, на первом они спали. Они тут же сказали: 'Идемте'. И мы пошли в 'Ротонду', 'Дом' или 'Селект', я уже не помню. Там был Маяковский. Он играл на бильярде в большой комнате внизу. Мы познакомились. Он говорит: 'А, очень хорошо! Это мои соотечественники. Ничего, деньги у них есть…' Хотя у нас их не было. Потом продолжал: 'Я выигрываю, и вы мне ставите на запонки'. Мы посмеялись, но меня это покоробило. Когда Маяковский выиграл, мне пришлось дать ему несколько франков на эти самые запонки. Он и второй раз поставил, сказав: 'Ну как, теперь давайте все ставьте мне' на что-то там другое. И снова выиграл. Мы смеялись вместе с В.Дынник, но я запротестовала и сказала: 'Нет уж, хватит…' После этого мы немного поговорили… Помню, мне кто-то рассказал, что существует Таня[14] . Она дочь эмигранта. Маяковский очень увлечен ею и все сделает, чтобы увезти ее в Советский Союз. И якобы Таня уже дала свое согласие. Я Таню видела один раз — высокая, интересная, очень интеллигентного вида, с аристократическим лицом. Помню, что она была хорошо одета. А так как в то время я на это обращала внимание, то мне она очень понравилась. И когда я приехала обратно в Москву, то интересовалась, чем же кончилось это увлечение. И кончилось оно, кажется, неудачно для них. Но я плохо знаю жизнь Маяковского. Была потрясена его самоубийством.

А первый раз Маяковского я увидела еще в 1921 году, когда приезжала из Саратова в Москву. Я чувствовала себя тогда очень одинокой. Мои знакомые были значительно старше меня и мало интересовались тем, чем интересовалась я. Но, несмотря на это, я не могла по своей молодости не включиться в молодежную моду того времени. Вокруг Политехнического музея тогда кипели невероятные страсти, все бегали туда на вечера, попасть на которые было чрезвычайно трудно. Помню, однажды в конце 1921 года я попала на выступление В.Маяковского. Из этого его выступления я на девять десятых ничего не поняла, тем более что я вообще была очень далека от поэзии и, особенно, современной. В юности у меня не было времени для увлечения поэзией. Мои саратовские друзья были захвачены стихами. Тогда в Саратов