— Говорят, убивают часто?
— Случается. Это ведь город. А вы с михайловцами еще деретесь?
— Деремся. Как не драться! — На правой скуле Васька была здоровенная ссадина. — Чего ж еще делать.
— Ну и…
— То они нас, то мы их.
— А Митяй?
— В колонии Митяй. Он по пьяни чужой дом спалил. Ты, если что, поможешь нам?
— Не смогу на этот раз. Я с матерью приехал. Ненадолго. Огород засадить.
— Вечера-то свободные.
— Дали бы им.
— Трусишь, да? — Это, конечно, ерепенистый Юрчик.
И в этот же момент с крыльца раздался голос мамы:
— Славик! Уже поздно, иди домой.
Трое гостей понятливо оглянулись на крыльцо.
— Ну ладно… — Один за другим встали. Пожали горожанину руку.
— Как-нибудь приди. Расскажешь, как там дела. У нас тоже найдется что рассказать.
— Приду…
Утром Славик садился за учебники, потом присоединялся к бабушке и маме, корпевшими над грядками. Следом наступала очередь сорняков в картошке и кукурузе, сорняков на грядках, и черед полосатого, как сбежавший арестант, колорадского жука, который, чуть картошка проклюнулась, сел на листы. Еще надо было навтыкать подпорок к помидорным кустикам, слабым и ломким, и подвязать их.
Евдокимовна и Нинка тоже были на огороде; бабушки перекликались, кляня жуков и жалуясь на боли в спине, а мама выпрямлялась и растирала охая поясницу.
К кукурузному кругу Славик время от времени подходил, вглядываясь в каждый новый листочек, который вылезал из земли: он все надеялся, что явится вдруг незнакомое растение, чье семечко случайно прилипло к днищу корабля еще на Кукурбите. Или неслучайно посаженного кем-то из астронавтов. Но ничего, кроме настырного вьюнка, из земли не показывалось.
Мама держала сына под строгим надзором.
Он, к примеру, со двора — просто пройтись, — она тут же на крыльцо:
— Куда это ты собрался?
Он в огород (к кукурузе):
— Чего тебе там надо?
Он прилег на крыльце и уставился на небо: облака плывут… Мама опять на крыльце и уже намерилась о чем-то спросить, но прикусила язык. Может быть, она хотела сказать:
— Далось тебе это небо. Смотрит и смотрит!
А потом приходил вечер…
Вечер
Вечер в Егоровке, если говорить точнее, не 'приходил', не 'наставал', а — наваливался, как, может быть, наваливается на оплошавшего охотника медведь. Надвигался, нависал — вот еще ближе и ближе… а после наваливался, и Славику хотелось убежать. Но убежать от вечера в Егоровке некуда, он — везде, он, всевластный, над каждой крышей, в каждом дворе, в каждом углу.
И поэтому Вечер казался нашему горожанину еще и мрачноглазым Повелителем (черный широкий плащ, насупленные густые брови), которому в деревне подчиняются беспрекословно. Взмахнул он своим жезлом, сбросив плащ с правого плеча, — и грянул хор лягушек на речке. Речка, тихая днем, говорила сейчас, кричала, стонала, пела лягушачьими голосами. Еще раз взмахнул — и потянуло по ногам сыростью, холодком. Повел жезлом над крышами — и все собаки начали караульную свою перекличку. Одна где-то залает, и все до единой подают в поддержку голоса, дают знать, что не спят, не дремлют. Полкан с приходом Вечера навастривал уши (вернее, одно, другое у него было неподъемно) и так и сидел — слушая и время от времени гавкая, а то и сладко подвывая.
Бабушка по команде Вечера начинала зевать и натягивать на ноги шерстяные носки.
Калитка скрипнула — это идет с вечерним визитом к маме тетя Аня, а у ее калитки звучат голоса то Тамарки, то Наташки: 'Нин, а Нин!'
Девчонки — к ним по дороге присоединялись трое мальчишек — шли в дискотеку. Точнее — к дискотеке, потому что малышню на танцы не допускали. Так они и околачивались возле толкотни в бывшем Доме культуры весь вечер, шушукаясь, кокетничая перед мальчишками, шепча друг дружке на ухо жуткие тайны и хихикая. Славик как-то пошел с ними, но быстро вернулся домой: музыка там была позапрошлогодняя, до рэпа в Егоровке еще не доросли.
Женщины дома сначала сидели на крыльце. Потом становилось прохладнее, и обе — хоть время по ним засекай! — перебирались в 'залу', где уже устроилась на стуле прямо перед телевизором бабушка. В теплых носках, в очках, за которыми при желании можно было увидеть закрытые глаза.
Все здесь, все подчиняются непреложным законам Повелителя-вечера! И в сознании Славика рождалось сопротивление, даже злость против этой покорности. И даже против тети Ани, ни в чем не повинной.
Хоть бы раз послушала маму, городскую жительницу, у которой тоже, наверно, есть что сказать или рассказать. А она говорит, говорит, говорит. Так у них весь вечер и проходит, а когда настает время спать (Вечер подал знак), тетя Аня поднимается и подводит итог: 'Ну, поболтали и ладно'. А мама так и не сказала ни слова, только кивала два часа подряд, и думала, наверно, не в силах остановить соседкин язык, о своем.
О чем неустанно рассказывала тетя Аня, Славик слышал урывками, когда заходил в комнату. В комнату он заходил, чтобы глянуть на будильник, который в полутьме показывал сколько-то без чего-то, или переброситься хоть словцом с мамой. Но тетю Аню перебить было невозможно:
— Туда бутылку идеи, сюда бутылку идеи…
— Это ж надо — пенсионеры на селе самые богатые люди! Живая копейка только у них, а у других шиш…
— В общем так: устали люди от перемен!..
От 'бутылки идеи' отдавало далекими Гошей и Петюней. 'Живая копейка' — это еще куда ни шло. Но как можно устать от перемен, которые, одни, и есть смысл жизни!
Когда тетя Аня уходила наконец, Славик спрашивал у мамы:
— А что за 'бутылка идеи'?
— Я тоже не знала. Спросила — она удивилась. Водку здесь называют так, 'Национальной идеей'. Ты спать сегодня не собираешься? Глянь, какая на дворе темнота!
А над темнотой двора, где сидел, насторожив одно ухо, Полкан, сияли уже в ночном чистейшем небе звезды, стонала и пела голосами лягушек речка, в кустах на краю огорода верещали сверчки, потом всех заглушал рев чьего-то мотоцикла, на сумасшедшей скорости несшегося через все село. Сейчас самое время посидеть на крыльце, подняв голову к раскрошенным и растолченным в пыль алмазам наверху и вспомнить о далеких друзьях на планете Кукурбита. Поговорить бы, поговорить, откровенничая… но с кем? Не с кем. Не с кем!..
Разговор с Питей
И как раз в это время, когда одиноко сидящего Славика прогоняли с крыльца в постель, папа, тоже маясь от одиночества, зашел в комнату сына, вдохнул знакомый запах, вздохнул и сел к компьютеру.
