и тоскливо представлял: вот он приехал домой, во двор, вот он вытаскивает пальму из кузова, заносит ее в квартиру, ставит на прежнее место... вот он объясняет жене, соседям...
И даже при мыслях об этом ему стало стыдно и горестно.
У заправочной станции машина остановилась. Алексей Иваныч перегнулся через борт и крикнул шоферу:
— Слушай, друг... а хочешь, я тебе подарю эту пальму?
— Чего? — и шофер уставился на него изумленно. — Куда ж я ее поставлю? У меня дома шкаф вдвинуть некуда, в коридоре стоит... а ты — пальму! Нет уж, спасибо.
— Жаль, — вздохнул Алексей Иваныч. — Но домой я ее не повезу...
— То есть, как это? — нахмурился шофер, кончивший заправлять машину. — Куда ж тогда, если не домой? Давай, отец, решай быстро.
Алексей Иваныч молчал.
— Ну? — крикнул шофер, высовываясь из кабины. — Может, отвезем ее в театр какой? Или — в музей... а? Хочешь?
— Нет, — сказал Алексей Иваныч. — Никому она не нужна. Поехали в лес.
— Ку-да?..
— В лес... за город. Да не сомневайся, я заплачу.
Загородное шоссе было пустынным. За дальний темно-синий сосновый массив опускалось расплавленное оранжево-лимонное солнце. От кружевных березовых крон на зеленую поляну ложились удлинняющиеся тени.
Посреди поляны стояла пальма.
Кадка скрывалась в высокой густой траве — и поэтому со стороны казалось, что пальма растет прямо и естественно из земли. Веерообразные широкие листья чуть колебались от вечернего ветра, а упругие жесткие ветки слегка шелестели, соприкасаясь с травой.
Под пальмой сидел Алексей Иваныч. Он просто сидел.
По шоссе протарахтел мотоцикл с милиционером. Протарахтел — и тут же вернулся. Милиционер остановил свою маленькую машину, перепрыгнул через кювет — и быстрыми шагами направился к Алексею Иванычу.
— Эй, гражданин! — крикнул он, еще не подойдя. — Что вы тут делаете?
Алексей Иваныч повернул в его сторону спокойное заплаканное лицо.
— Вы что, глухой? — спросил милиционер, подойдя ближе.
— Нет, не глухой.
— Так в чем же дело? — спросил милиционер. — Чем вы тут занимаетесь?
— Просто сижу под пальмой. Отдыхаю.
— Что за глупые шутки! — возмутился милиционер. — Нашли место для отдыха.
— А что — очень хорошее место, — сказал Алексей Иваныч, продолжая сидеть. — Или нельзя?
— Что — нельзя?
— Ну... может, есть такой указ: запрещается сидеть под пальмой. Если есть — я уйду.
— Н-нет... такого указа вроде бы нет, — сказал не очень уверенно милиционер.
БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ
— Мы не должны говорить об этом, — заявил Худоногов, глядя на жену строго и раздраженно. — Поговорили и хватит. Вопрос исчерпан. Да, я очень сожалею о случившемся инциденте. Я виноват. И хватит, хватит, хватит жевать одно и то же. Ясно тебе?
— Ясно, — кивнула жена. — Я совершенно с тобой согласна.
— Вот и хорошо. Значит, договорились: на эту тему — ни слова.
— Хорошо, хорошо. Ни словечка.
— В конце концов мы оба интеллигентные люди, — заметил муж после краткой паузы. — И не будем же мы раздувать из мухи слона... верно?
— Верно, совершенно верно, — согласилась жена. — Я сама виновата — не надо мне было в тот раз заходить в комнату. Не зашла бы — ничего бы и не было...
— Опять ты об этом!
— Нет, я просто хочу сказать, что если б я не зашла, то и не увидела бы... глядишь, все обошлось бы.
— Разумеется, обошлось бы. Ничего такого, кстати, и не было. И потом, ты должна понять, я ведь находился... как это?.. в состоянии алкогольного опьянения.
— Я это учитываю, — сказала жена.
— Вот видишь! О чем говорить-то? Ну, чего такого особенного случилось-то?
— Ничего.
— Что ж ты такая?..
— Какая?
— Ну... грустная, что ли.
— Извини, — и жена улыбнулась. — Извини меня. Я не буду грустить.
— Вот чудачка, — Худоногов обнял ее и поцеловал в висок. — Не кисни. Ведь ничего страшного ты не могла увидеть...
— Не надо, — перебила жена.
— Ну, целовались мы с этой... как ее... Ну и что?
— Пожалуйста, не надо. Ты ведь сам предлагал — не говорить об этом.
— Конечно. Тем более, что и говорить-то не о чем.
Жена вздохнула.
— Ну, чего ты вздыхаешь? — возмутился Худоногов. — Зачем устраиваешь драму?
— Извини, я не буду.
— Все, точка. Хватит об этом, — сказал муж после паузы. — Ни слова. Даже противно — говорить о такой чепухе. Говорим, говорим...
— Хорошо.
— Ну, если б хоть что-то случилось... если б я, допустим, изменил тебе, тогда другое дело, — рассудительно сказал Худоногов. — А то ведь — абсолютно ничего не было.
Жена молчала.
— Что ты молчишь? — раздраженно спросил Худоногов.
— Так ведь... мы договорились же... хватит об этом... — прошептала жена.
— Ин-те-рес-но!.. — и муж стал нервно прохаживаться по комнате. — «Договорились!» По-твоему, значит, надо вообще молчать? Если об этом говорить нельзя — значит, и не о чем больше... так что ли? Не-ет. Давай говорить — о другом.
— Давай, — тоскливо согласилась жена.
Свет они не включали — и в комнате с каждой минутой становилось все темнее, темнее. С балкона через приоткрытую дверь, доносились уличные звуки: далекий собачий лай, чей-то смех, шум ветра, шелест листвы, треск пронесшегося мотоцикла.
Жена сидела на диване, забившись в угол, поджав под себя ноги. Худенькая, большеглазая, в простеньком желтом халатике, она казалась в вечернем полумраке больной девочкой, запуганным подростком.
Худоногов — крупный, широкоплечий, пышноволосый, с обличьем и повадками большого начальника, — продолжал прохаживаться широкими шагами по комнате.
— Сегодня опять на работе неприятности, — сказал он, пытаясь свернуть разговор на другую тему.
— А что такое?
— Поставщики снова подводят... черт бы их подрал. Боюсь, не удастся задействовать второй цех в этом квартале. Гадство! Придется самому ехать в главк... или даже в министерство.
