— У меня есть запасной, — Геннадий Петрович быстро достал из кармана шарик. — Вот — видите?
«Ну, пожалуйста, — подумал он. — Хоть немножко — пожалуйста».
— Я устала.
— А мы понарошку, — неловко подмигнул он. — Мы не всерьез.
— Ну, ладно, — вздохнула она. — Сыграем. Как будем — на счет?
— Может, разомнемся?
— Что ж, разомнемся... Начали! Раз! Раз!
— Как поживаешь, Света? — спросил он, отбивая первые удары.
— Разве мы пили на брудершафт? — удивилась она.
— Пили когда-то.
— Это было сто лет назад.
— Десять.
— Вы будете играть или нет? — она остановилась, прижав шарик ракеткой к столу. — Играть так играть.
— Подавай, — кивнул он.
— На счет?
— Давай на счет, — согласился Геннадий Петрович.
— О’кей, — и она послала резкий, крученый, коварный.
— Один-ноль, — сказал он, начиная проигрывать. — А я ведь и правда с тех пор не играл. А когда- то...
— Может, хватит воспоминаний? — рассердилась она. — Или я ухожу.
— Нет, нет! — испугался он. — Играем дальше. Ваша подача.
Он опять перешел на «вы».
— Так... так!.. — бормотала она, пружинисто отпрыгивая то влево, то вправо. — Ну вот... теперь уже лучше!.. Так... молодец! Ага! Ах, черт!..
— Два-один, — сказал он, довольный, что выиграл хоть одно очко. — Ну вот, сухой счет мне уже не грозит.
— Поздравляю, — ехидно сказала она. — Подаю!
И он не успел даже заметить, как шарик ударился о край стола на его половине — и отскочил в сторону. А он — лишь рукой забавно дрыгнул. Непроизвольно. Как петрушка.
— Три-один, — сказала она.
— Давай подавай!
— Ага! — засмеялась она азартно и выиграла новую подачу.
— Давай!
— А ты ничего — разыгрался, — сказала она (и он даже вздрогнул от внезапного «ты»). — Быстро вошел в форму.
— Твоя заслуга, — сказал он. — Очень уж ты заразительно играешь.
— Хочешь расслабить меня комплиментами?
— Какие комплименты, — возразил он, продолжая играть все четче, все автоматичнее, все небрежнее и точнее. — Ты ж была лидером — в институтской команде. А сейчас — как успехи?
— Какие? Спортивные, что ли?
Раз! Раз!
— И спортивные, и вообще, — он послал шарик низко, над самой сеткой — и она пропустила удар, не успев сменить позицию. — Три-два! Ну, как?
— Что — как?
— Да все насчет успехов. Как живешь, Светик? Чего уж теперь дуться друг на друга? Дело прошлое... Как поживаешь?
— Прекрасно, — сказала она, яростно забивая шарик в угол. — Четыре-два. А насчет меня можешь быть совершенно спокоен. Я счастлива. И слава богу, что мы тогда разошлись. Я не предназначена для семейной жизни.
— А я — предназначен, — вздохнул он почти непритворно. — Не буду скрывать — я ведь долго не мог забыть... ах, черт! Пять-два, в твою пользу. Жестокая ты? Света.
— В каком то есть смысле?
— В любом. Во всех смыслах. Даже сейчас — не даешь мне фору. Режешь безжалостно... чуть в глаз не попала!
— Шесть-два, — сказала она.
— Значит — все хорошо?
— Конечно. Скоро буду заведовать кафедрой.
— Поздравляю... Ага! Прошляпила ударчик? Шесть-три, мадам. Ну, а в личной жизни — как?
Она замялась, после паузы вяло сказала:
— Да никак... На! Получай!
— Семь-три. Лихо.
— Тренироваться надо, дорогой товарищ.
— Уф, черт, — и он вытер пот со лба. — Ты меня совсем загоняла, Светик.
— Что, запыхался? Давай, давай! Потеря подачи! Минуты две играли молча. Потом она вдруг спросила:
— Ну, а ты — как? Женат? Детей, небось, куча? Помню, все мечтал детишек завести.
— Нет, я не женился, — и он пропустил не очень сильный удар. — Восемь-три. Радуйся. Я один... Хоть мне это и не нравится — я один.
— А почему?
— Как ты думаешь — почему? — и он слишком низко склонился и слишком долго искал упавший шарик.
Она смотрела на него с кривой усмешкой. Бледная, худая.
Он выпрямился. Пунцовое лицо.
— Ты, вероятно, даже гимнастикой не занимаешься, — заметила она. — Вон какое брюшко отрастил. Совсем стал, как кегля.
— А ты... а ты!.. — и он задохнулся от обиды, словно оскорбленный подросток. — А ты — цапля!
— Ишь, сразу обиделся, — снисходительно улыбнулась она.
— Я всегда был обидчивым.
— Помню. А все-таки — почему не женишься? — спросила она с искренним любопытством.
— Играй, играй!
— Почему же?
— Не скажу! — и он притворно рассмеялся. — Потому что я — однолюб! Ха-ха-ха!
— Что ж тут смешного? — спросила она, легко отбивая его вялый удар. — Однолюб — это прекрасно...
— Это звучит гордо! — воскликнул он, натужно кривляясь — и шикарно срезал: — Семь-четыре!
— Хороший удар, — похвалила она. — Придется мне подналечь. А то еще, чего доброго, проиграю.
— Не все ж тебе выигрывать!
Они продолжали играть, и прыгали, и скакали, и выкрикивали боевые кличи, и смеялись, и тяжело дышали, и вот уж одышка, и пот ручьем, и женский презрительный смех, и бледное ее лицо, и блестящие ее глаза, и вся она — азартно сосредоточенная, вся в игре, вся растворенная в пинг-понге, вся в себе... — совсем как тогда, десять лет назад, когда он чуть не плакал, умоляя ее сохранить ребенка, а она — вот так же, бледная, сжимая тонкие губы и блестя глазами, вот так же молча и жестоко, почти не споря, но и не соглашаясь, смотрела на него и не видела, слушала его и не слышала, совсем как сейчас. Ребенок, видите ли, мог помешать ее научной карьере. Ученая дура! И когда она все-таки сделала о п е р а ц и ю (слово «аборт» казалось ей, видите ли, вульгарным) — он не смог оставаться рядом... он ушел от нее потому, что не мог, не мог... Он не мог с ней оставаться рядом... близость с женой стала казаться ему отвратительной и кощунственной. А когда она спросила: «В чем дело? Что за дурацкие комплексы?» — он ответил не сразу, но четко: «Не могу выполнять эту о п е р а ц и ю... ты уж извини». — «Ах, вот как, — презрительно сказала
