словно что-то и забыла, потеряла по дороге из того, чем силен был Щеглов. Сейчас в моде утверждать критику как предмет равноправный с собственно литературой. Мол, это такой же род творчества, как и словесное искусство, и оттого высказывание критика автономно, оно вправе даже идти по касательной к смыслу разбираемого произведения: важно не то, что хотел сказать и сказал художник, а то, что надумал в вольном полете, оттолкнувшись от его образов и картин, критик. Это какая-то дурная пародия на «реальную критику» Добролюбова: ведь речь не о проверке искусства жизнью, а об «эманациях» мыслей и впечатлений критика. Чужое произведение рассматривается как подмостки, взобравшись на которые, критик демонстрирует публике свои телодвижения, разок-другой эффектно перекувырнувшись перед нею. Конечно, критик волен дать свою интерпретацию предмету искусства, но, если это впрямь искусство, он не должен самолюбиво скрывать, что из него же черпал свою мысль и силу. Отстаивать критическую автономию от разбираемого произведения так же немудро, как художнику защищать свою независимость от изображаемой им реальности. Искусство тем выше, чем оно менее произвольно, чем глубже постигает суть бытия — без судорог «ячества» и желания отличиться за чей-то счет. Личность проявляется, когда она не помнит ежеминутно, что она личность. Так же критика — значительнее та, что видит в произведении не повод для турнира мнений, блеска парадоксов, эффектов пера и прочих видов самоутверждения, а предмет своего искреннего желания проникнуть в мир художника, постичь его, с тем чтобы уж потом говорить с ним «на равных». У Марка Щеглова ни тени заносчивости или игривости, настойчивого самоутверждения, в какое нет-нет да и соскальзывают даже одаренные наши критики: он утверждается как-то вопреки самоутверждению. И кажется, такая увлеченность — едва ли не одержимость, — его перо бежит по бумаге, почти не оставляя помарок. А вместе с тем у читателя доверие к его серьезности, щепетильной добросовестности по отношению к рецензируемой книге и ее автору. Статья о романе «Русский лес» Леонова — пример такой критики, критики в собственном смысле слова: как образец жанра ее можно было бы разбирать по фразам со студентами-филологами. Статья написана с яростным увлечением, темпераментом, сгоряча — вслед только что появившейся журнальной публикации. Но особенно привлекает в ней рассудительность, мера справедливости критика. У Леонова Щеглову многое нравится, и восхищается он с жаром: «Прекрасен и громаден лес Л. Леонова…» Но что поделаешь, если сомнение критика вызывает «храмовничество», символическая экстатичность темы леса. Он не возносит и не «разносит», а по преимуществу анализирует, прежде всего стремясь понять замысел вещи и природу художника, а затем уж и поспорить с ним. С каким увлечением воссоздает он перед читателем лучшие эпизоды леоновской книги, безошибочно выбрав самое яркое, запоминающееся, как, например, «фехтовальный выпад» Грацианского на лесной прогулке, вонзившего палку в родничок, святое для Вихрова место, и еще дважды повернувшего свой «посошок» в гортани источника, «песчаном беззащитном лонце», где словно бьется человеческое сердце. Критик воспринимает книгу Леонова как вещь незаурядную и все же с ошеломляющей откровенностью говорит, что в романе «напряженная выспренность соседствует с красотой, а задушевность — почти с бездушием». Статья Щеглова о «Русском лесе» шокировала многих, кто видел в Леонове живого классика советской литературы, — можно ли так спорить с выдающимся мастером? На это хорошо ответил К. А. Федин, высказавший в своем отзыве о «спорных» статьях Щеглова такое соображение: «Очень важны для литературной жизни критические работы о произведениях зрелых художников слова. Не в том дело, чтобы опытнейший мастер «осознал» допущенные им ошибки (иной мастер сознает свои недостатки, слабости едва ли не глубже даровитого критика), но в том, чтобы вся литература могла учиться на убедительном разборе трудов мастера. Критика произведений, взятых из повседневного потока книг, пьес, фильмов, никогда не сравнится своею ценностью для литературы с серьезным рассмотрением незаурядных, известных явлений прозы и драматургии» 1 . 1 Письмо в секретариат СП СССР 16 февраля 1965 г . См.: Воронков К. Страницы из дневника. 1956—1970. М., 1977, с. 123. Быть может, лучшие страницы статьи Щеглова о «Русском лесе» посвящены очерку характера Грацианского, который критик рассматривает как художественное открытие Леонова. Щеглову по душе изображение этого «просто выдающегося деятеля», блюстителя идейной чистоты в науке, а по существу демагога и провокатора с двоящимися глазами и душевным подпольем. В своем разборе критик еще как бы укрупняет фигуру Грацианского, берет его под увеличительную линзу и не пренебрегает способом, родственным добролюбовской «реальной критике», — выйти за рамки книги, описать явление «грацианщины». «Грацианские, если они работают в науке, — замечает Щеглов, — пишут «вполне перпендикулярные» предисловия и громящие каких-нибудь дельных ученых «перпендикулярные» статьи. В искусстве грацианские — представители тех «перпендикулярных» теорий и направлений, которые лишают искусство его «крыльев» и жизненно правдивого содержания. Они во всем умеют видеть прежде всего ошибки. Не занимаясь самим изучением новых проблем, они живут только тем, что ищут ошибки у других. И чем больше находят ошибок, тем веселее движется кровь в жилах грацианских». Но вместе и заодно с автором и здесь критик идет лишь до известной черты. Объяснение нрава и характера Грацианского его дореволюционным прошлым, позорной связью с жандармским управлением разочаровывает критика как робость художника, избравшего слабое и избитое объяснение причин изображенного им ярко явления. Грацианские, связанные с царской охранкой, вымерли или вымирают, но почему они в достатке произрастают на почве новой действительности? — вот перед каким вопросом ставит критик автора романа, да и всех читателей его статьи. Эти свойства критики Марка Щеглова не создали стойкой традиции. В недавние времена и по сей день критику рассматривают как обслуживающий персонал в литературном доме, а многие имена остаются неприкасаемыми. Щеглов не испытывал такого пиетета, как мы, к литературным чинам, именам и репутациям. Зато он больше нас уважал результат труда писателя — его книгу, как нечто существующее и действующее объективно, и еще больше — жизнь, ее воодушевившую и с нею соотносимую. Щеглов приступал к разбору произведения без задней мысли, относясь к нему как к чему-то природному, существующему вне зависимости от наших желаний, как к дереву или цветку, и готов был восхищаться его красой, но хотел знать и его болезни. Его трудно, просто нельзя было заподозрить в хитроумном тактическом расчете, не говоря уж о личных видах или узкогрупповых пристрастиях. И упрека в переходе на «личности» он не заслуживал, даже когда без всяких «церемонных обиняков» (его словечко!) высказывал суждение, положим, о пьесе А. Корнейчука, драматурга, которому словно была «выдана на все времена некая индульгенция в защиту от критики!», и вот этому-то «неприкасаемому» автору Щеглов мог вымолвить напрямик: «Даже трудно порой разобраться, где в пьесе «Крылья» мы имеем дело с простой художественной слабостью и где начинается человеческая нечуткость, неспособность схватиться за голову при виде того, какие странные вещи порою выходят из-под пера» («Реализм современной драмы»). Он был резче нас в осуждении плохого в литературе, он был увлеченнее, горячее нас в поддержке хорошего. И пожалуй, справедливее. Даже разбирая сочинение слабое и по заслугам резко критикуя его, Щеглов, где только может не в ущерб правде, найдет и укажет его достоинства. Он делает это не формально, думаю, не для того чтобы выглядеть беспристрастным иди боясь обидеть автора, а из чувства справедливости и уважения к чужому труду. «Удачно «схвачены»…», «Радостью для читателя…», «Интересно написал…», «Довольно похоже передана атмосфера…» — все это взято из статьи о слабом романе «Опера Снегина», которому тут же автор и воздаст по заслугам как «производственному роману» на музыкальную тему, роману о музыке «без музыкального сопровождения». Конечно, бывают случаи, когда никакой доброжелательности не хватит и приходится вести речь об агрессивной бесхудожественности и просто халтуре. Тут и Марк Щеглов как рецензент романа Е. Пермяка «Драгоценное наследство» превращается в литературного фельетониста. Плохая литература тоже умеет защитить себя, и для обороны от резкой
