которых реальный, бога-истины ищущий мужичок, какой-нибудь Аким, и не додумался бы, настолько ограниченна была его жизненная практика. Толстой был в это время защитником патриархального крестьянства во враждебном ему стане. Так рождались в творчестве Толстого 80-х годов такие произведения, как «Смерть Ивана Ильича», с ее огромным международным идейно-художественным, культурным значением, которое несравненно выше, в смысле выражения даже моралистических идей, чем любой из «народных» рассказов Толстого, хотя в них и язык чисто крестьянский, и действуют в них крестьяне да сапожники, а в «Смерти Ивана Ильича» главный герой — прокурор, играющий в винт и посещающий знаменитых докторов, и другие персонажи ведут, например, разговор о Саре Бернар. Важно подчеркнуть несколько моментов, ставших определяющими для проблематики критических толстовских повестей 80-х годов, среди которых главное место занимает повесть «Смерть Ивана Ильича». Это — охарактеризованные Лениным противоречия толстовской идеологии. С одной стороны, круг идей, составляющих существо «толстовства» как религиозно-этического учения. Это — философский идеализм Толстого, его уверенность в первенстве духовного над телесным, идеального над материальным, убеждение писателя, что «жизнью человечества движет рост сознания, движение религии… а не экономическая причина» (Дневник). Это убеждение распространяется целиком и на личное существование человека. Главное в человеке — жизнь духа, направляемая божеством. Дух, заключающий в себе божеское, бессмертен, человек же, живущий земной, плотской жизнью, отпал от бога, он нарушает закон естества, правды и любви, ибо бог и любовь — это одно. Плеханов пишет о противопоставлении Толстым «духа — телу»: «В том виде, какой оно имеет у Толстого, оно равносильно противопоставлению внутреннего человеческого мира, рассматриваемого под углом нравственных потребностей и стремлений,— окружающему человека внешнему миру» 1 . Внешний же мир, обыденная жизнь с ее материальной стороной, ради которой человек столько трудится и хлопочет, — эта жизнь призрачна и пуста, более того — она аморальна, ибо направлена на удовлетворение животного эгоизма личности, а не на нужды духа, нравственного совершенствования, альтруизма. С этой точки зрения отрицается все то цивилизованное, суетное, служащее удовлетворению утонченных физиологических и умственных потребностей, что наполняет каждый день «культурного человека», находящегося, по словам Толстого, «в хроническом состоянии сумасшедшего эгоизма». Но душа каждого человека — это поле, на котором борются два человека : один — ищущий только такого блага себе, которое было бы благом и других людей, и другой, животный человек, — ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира («Воскресение»). В конце концов, рано или поздно, первый, духовный человек побеждает, и тогда наступает «просветление», «воскресение»; человек видит всю тщету своих былых устремлений, всю ложность дороги, по которой шел, и с этого момента начинается иная жизнь, жизнь на благо ближнего, постепенное, путем глубокой внутренней чистки и совершенствования, приближение к богу, к закону естества — любви. Весь этот процесс духовного просветления, второго рождения в боге, должен, в идеале, завершиться полным покоем и мистическим самосозерцанием, нирваной, сознанием своей полной безвредности, ибо «усилие действия не нужно», говорил Толстой, «жизнь наша сама собой проявляется; но нужно усилие неделания, чтобы не сделать или не сказать чего-либо противного истине» 2 . Таким образом, жизнь человека искусственно делится у Толстого на два отрезка, из которых первый обычно протяженней, ибо долог путь к истине и любви: жизнь до обращения, кризиса, духовного озарения и после него. По такой схеме строится жизнь большинства «поздних» героев Толстого и героев его народных рассказов — и Ивана Ильича, и Брехунова в «Хозяине и работнике», и, наконец, Нехлюдова. По существу, эта схема духовного развития человека идет еще от «Исповеди» с ее мучительными поисками бога, кризисом и познанным в конце концов высшим смыслом жизни, с ее делением жизни на «до» и «после». 1 Плеханов Г. В. Смешение представлений. — Соч., т. XXIV, с. 198. 2 Гусев Н. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1928, с. 68. При всей явной реакционности толстовской дуалистической концепции есть в ней и своя рациональная часть: признание за каждой человеческой жизнью величайшей важности и ценности, отыскание в ней глубокого смысла и значения — в противоречие снижению, опошлению жизни в эксплуататорском обществе, стремлению обосноваться в обществе паразитически, за счет рабства или обмана других. Несравненно более активный положительный смысл, однако, имеет другая сторона творчества позднего Толстого — его разрушительная, резко критическая сторона, тесно связанная с буйными, все отрицающими, разинскими чертами угнетаемого и борющегося народа. Об этом писал Ленин: «Стремление смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян, — это стремление красной нитью проходит через каждый исторический шаг крестьян в нашей революции, и несомненно, что идейное содержание писаний Толстого гораздо больше соответствует этому крестьянскому стремлению, чем отвлеченному «христианскому анархизму»…» 1 1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 17, с. 211. Действительно, поздние произведения Толстого — это ряд беспощадных атак на существующее в России положение вещей, охраняемое властью «паразитов и дармоедов», как с народной резкостью именует в те годы Толстой господствующие классы. Жесточайшему, ни с чем не сравнимому по искусству и смелости разоблачению подвергает Толстой все институты, все условия и обычаи «капиталистического соревновательного устройства», все фальшивые святыни и нормы общества: собственность, семью, религию. Повсюду, снизу доверху, от бедной чиновничьей семьи до окружения самодержца, до самого самодержца, от тюремных камер до заседаний правительствующего сената, открывает Толстой внутреннее убожество, бесчеловечный эгоизм, пустоту и низменность под маской то величия, то законности, то приличия и приятности, то, наконец, кротости и богобоязненности. Первым «нет», которое произнес Толстой в этом продолжавшемся несколько десятилетий воинствующем отрицании действительности, была в художественной области повесть «Смерть Ивана Ильича». Позднее Толстой ударит по браку, государственной власти, церкви и т. д.; здесь же, в этой повести, речь идет о самом общем — о смысле жизни, о том, в какое безжизненное состояние приведено самое «проживание» человека на земле, как он нищ духом, какими сетями опутан, как жалок физически, несмотря на свои гимнастики и тренинги. Толстой с потрясающей силой обнаруживает фатальное «ничто», которое разверзается перед обреченным в час гибели, ужасную нелепицу человеческой смерти, которая тем более бессмысленна, что венчает собой бессмысленную жизнь. В сущности, «Смерть Ивана Ильича» — это жестокая демонстрация краха буржуазного эгоизма. Десятилетия самоуслаждения, эгоистической заботы исключительно о личном благе и комфорте, одиночество буржуазной «свободы личности», солидной отчужденности приводит лишь к вящей муке в смертный час, к такому «страшному», как говорит Толстой, одиночеству, «полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле». Вся повесть находится под знаком этой жизни неправедных, в ней слышна грозная мысль, что человеку, потратившему жизнь на себя, не на кого, кроме себя, и опереться, не у кого просить утешения в несчастье, спасения в гибели. В повести бичующе раскрыта жестокость и призрачность внешне импозантного устройства жизни буржуазного человека, жизни бессмысленной и порочной, перед тем, что есть высшего на земле. И, еще не задумываясь над тем, что такое это «высшее», как его себе представляет автор и в какой степени это представление соответствует нашему, мы из первого читательского побуждения, из протеста против того унижения и морального загрязнения жизни, которое рисует повесть, приходим к некоему, может быть
