Объять необъятное: Записки педагога

Вокруг него сидели наши товарищи. — Михаил Петрович, давайте сюда! Здесь удобнее. Вася, иди к нам! Я сел на ближайшее место. Все вновь замолчали, казалось, только костер и занимал внимание. Но это на первый взгляд. Предстоял очень серьезный разговор. И разговор этот мог стать для нашего маленького коллектива последним… «Последним? Нет! Никак нельзя, чтобы последним, — отчаянно рванулась в голове мысль. — Но что делать?.. Что делать?» Вопрос, мучивший меня в Москве, откуда я только что приехал, здесь, в лагере, когда узнал, что… из сорока семи человек осталось… пятнадцать, звучал как крик утопающего. Кто теперь будет готовить школу? Судьба, не утруждая себя в изобретательности, чуть ли не копировала прежние приемы, вновь испытывая на прочность. Может быть, я повторяю свои ошибки? Память выставляла передо мной один за другим драматические эпизоды прошедших девятнадцати дней, сравнивая их с более далеким прошлым… Неделю назад в школе была приостановлена работа нашего добровольческого строительного отряда, состоящего в основном из старшеклассников. Причиной послужил визит представителя облисполкома, видимо, по чьему–то сигналу о творящемся в Зыбкове «безобразии». — Вы что за свой счет собираетесь это восстанавливать? — показывал он на убранные кирпичные перегородки, на отмытые от мела, приличные уже квадраты стен. — Прекратите немедленно! — представитель буквально прошивал колючим взглядом. — Но, «дорогой товарищ», если не начнем сейчас, не начнем никогда… Детей я учу умению связывать слово с делом… — Меня, между прочим, Владимиром Антоновичем зовут. — А меня—Михаилом Петровичем. — Вы, Михаил Петрович, поймите, — Владимир Антонович заговорил спокойнее, — в этом году, пока идут переговоры на «верхах», пока готовится документация, вы не начнете свой эксперимент. Поверьте, я кое–что, понимаю. И разве дело только в здании? А люди? Где они у вас—готовые к работе в новых условиях—люди? Решения коллегии министерства об эксперименте в Зыбкове еще нет. «Логика у него безукоризненная, — думал невесело я. — Он отчитывает меня, как мать несмышленое дитя». А Владимир Антонович «вынул» припасенный на финал самый веский аргумент и прибил им, как гвоздем: Давайте поразмыслим без эмоций. Кто вы здесь такой? Прораб несуществующей стройки? Директор? На каком основании мы будем выделять вам народные рубли? — Да, вы правы, — пытался я сопротивляться, существует только устная договоренность. Но она существует! А если бумаги придут 31 августа? Что мы будем делать целый год? А ребята? Им что скажем? Пусть ждут? Да, юридических оснований готовить сейчас школу к реконструкции нет. Но, имея твердую договоренность с руководством области о проведении эксперимента, мы не можем сидеть сложа руки. Все горят желанием действовать немедля, сейчас. Посмотрите, как работают ребята. Какая силища проснулась в них! Они уже видят свою обновленную школу. И вы хотите остановить их?! Я уловил сомнение в глазах представителя облисполкома, внутренне он был на моей стороне. Появилась надежда. Но Владимир Антонович твердо сказал: — Мы не можем поступить иначе: необходимо прекратить работы. Требуется официальное разрешение. Поезжайте в Москву к своему начальству. — Владимир Антонович почти с жалостью посмотрел на мою залитую мелом одежду, с которой капала вода, на мои далеко не интеллигентного вида руки и как–то виновато добавил: — Нельзя без документов. Вот вы сломали четыре стены, ободрали, считай, четверть школы, а где проект? Какова сметная стоимость этих работ? Вы же педагог… Разве это ваше дело? И уже явно по–доброму взял меня за руку: — Не огорчайтесь. Поймите, будет экспериментальная или не будет, а эта—обычная—школа первого сентября должна работать непременно. Сочувственно улыбнулся и пошел к ожидающей его «Волге»… — Вы что молчите, Михаил Петрович? — слышу чей–то шепот. — Сейчас, сейчас… — киваю я головой. Костер по–прежнему вдохновенно рвался вверх, с гудением взлетали языки пламени в темное пространство. — Сидим как на похоронах. Давайте споем что–нибудь такое, наше… — предложила комиссар отряда Лена Брежатова. Мы много не знаем о прахе земном, И много для нас пятен белых… Сотни загадок в дожде грибном И тысячи в яблоках спелых… В борьбе мы узнали в «Отважном» родном Великую силу отряда. Из тысячи слов светит счастьем одно: Отважное слово — «Надо!» «Отважный»… Сердце всколыхнулось болью… Родные мои люди, товарищи мои, где вы сейчас? Я посмотрел туда, где, прижавшись друг к другу, будто птицы, отдыхающие после очередного трудного перелета, сидели Лена Ковалева, Вера и Лена Гончаровы, Люда Байдикова… — девушки из Яснозоренской школы. Через несколько недель им идти в десятый. В какую школу придут они первого сентября? Что я им скажу?.. И наплывает другое, полное драматизма, лето 1975 года. Линейка в «Отважном». Я помню всё так, будто это было вчера. Отважновцы! Я ничего не забыл. Ваше мужество, ваша вера никогда не позволят мне сдаться, изменить нашей общей мечте… Я срочно выехал в Москву, к тогдашнему президенту АПН СССР, Всеволоду Николаевичу Столетову. Столетов… С этим удивительным человеком свела меня судьба в один из труднейших периодов моей жизни… Нелегко вспоминать о самых прекрасных и трудных днях в Ясных Зорях. Нелегко ворошить в памяти то время… О красавице школе, сельских детях восторженно писали многие газеты. Но вослед статьям появлялись в Ясных Зорях проверяющие комиссии, увы, не всегда объективные. И после одной из них меня поставили перед фактом: либо я остаюсь директором, но возвращаюсь к общепринятому учебному расписанию, либо меня вынуждены будут от работы отстранить. И я ушел. Не принадлежу к числу невезучих, и, когда слышу сочувственное, мол, тяжело бремя того, кто пытается утверждать новую мысль, во мне откуда–то изнутри поднимается волна протеста. Согласен: трудно. Нестерпимо тяжело. Но, пожалуй, нет большего счастья, чем опережать время, приближая школу будущего. Да, бывают нередко споры, в которых, увы, не рождается истина. К сожалению, некоторые больше озабочены не делом, а тем, чтобы формально соблюдать инструкции, набивая руку в составлении отчетов и справок. Когда–то с одним из таких чиновников я пытался говорить о нашем долге перед детством. Он недоуменно смотрел на меня и твердил: «Это— лирика… Переходи к делу». Из–за таких в нашей среде родилась горькая шутка: «Не можешь быть учителем—не огорчайся: пойдешь учить учителя, если и это не умеешь— радуйся: пойдешь учить, как учить учителя…» Холоден ум дельцов от педагогики, расчетлив, им ведомо, когда и кому сделать звонок, о чем умолчать, к чему присоединитъся… В этом их сила. Но неумолимо человеческое стремление к истине. При нынешнем всенародном внимании к школе им будет все тяжелее. Если бы вступающий на трудную педагогическую стезю спросил у меня совета, я бы ответил так: «Не обольщайтесь успехами! Не делайте ставку на личности поддерживающие вас. Вырабатывайте свою педагогическую позицию и, создав коллектив единомышленников, боритесь за ее утверждение. Слушайте оппонентов, по–доброму анализируйте их возражения. Оппонент оттачивает вашу мысль. Вы нужны друг другу, если оба искренни и честны. Чаще анализируйте свое поведение. Вы доброжелательны в споре? Очень хорошо! Вы раздражены? Это плохо, в вас проснулся себялюбец. У такого главное не идеи, а он сам. Умейте сдаваться перед истиной. Побитым в споре быть не страшно, страшно изменить себе». Так я думаю сейчас, ибо, как сказал великий Пушкин, опыт—сын ошибок трудных. А тогда… С каждым днем гасла вера в себя, в справедливость. Противникам моим «пять» по поведению не поставишь. Но и я был нередко не лучше: срывался, вел себя дерзко, отягощая и без того тяжелое положение. Как спешил я тогда к детям! Успеть еще чуть–чуть. И вот 23 марта 1979 года пришел в школу последний раз. Еще никто не знал, что это последнее мое утро в Яснозоренской школе. В тот день в висках стучало одно: никогда… Вот идет, улыбается мягко и светло Неронова Надя, комиссар «Отважного»… А вон по ступенькам поднимается девятиклассник Саша Милешин, обжег взглядом, сказав вежливо–сухое: «Здравствуйте». «Не успел поговорить с ним… — мелькнула тревожная мысль. — Когда теперь? Так и останется неясность. Наша неясность…» Ребята заходят в школу, весело шмыгая носами, раскрасневшиеся от свежего мартовского ветра, улыбаются… Улыбаюсь и я. Привычно всматриваюсь в лица: «С чем пришли?» У одних в глазах—солнечное, у других— лунное, у третьих—тучки. Тучки… В голове привычно идет анализ: «Что с ним? Поссорился с… Да вроде бы не похоже… Может быть, дома?» Вот вспыхнула догадка: «А, понял!» И тут же болью мысль: «Сегодня все это оборвется…» Всматриваюсь в лица, боюсь, что время сотрет что–то важное. С ужасом понимаю, что я обманываю тех, кому улыбаюсь и жму руки. В моем воображении из крохотных вытяжек дней, минут общения вылеплен будущий образ каждого. Через несколько минут я передам печать, книгу приказов, а это… то, что у меня… внутри, это самое–самое, кому и как… передам?! Унесу с собой. Унесу навсегда. А тому, кто придет вместо меня, все сначала?.. Зашел в кабинет. Моргает селектор. Включаю, говорю, а голос будто не мой. — Михаил Петрович, это вы? — слышу тонкий голосок . второклассника Славика Саблина. — Да, Слава, я… Ты что? — А ничего… Я просто… — Славка сопит в селектор некоторое время, затем, будто вспомнив самое важное, обрадованно спрашивает: — Вы в нашу комнату придете сегодня вечером? Славик любит сказки. Только—чтобы лечь в постель, укрыться под горлышко одеялом и слушать, прерывая меня в особо страшных местах своим неизменным: «Ух ты–ы!» Что сказать?.. Славка ждет привычного: «Приду». Что ему ответить?.. — Славик… — говорю ему начало фразы, которой не знаю конца, — Славик… ты… будь