Объять необъятное: Записки педагога

умницей. Славка, — вдруг выдавил я из себя и выключил связь. — Прощай, Славка, — шепчу в отключенный селектор. В глазах разливается что–то горячее, горло сдавливает. Медленно выхожу из кабинета. Этот кабинет через мгновение станет чужим. Как нелепо и просто: закрыл дверь, и ты… чужой. И всё там за стеной, что еще хранит следы и тепло твоих рук, уже принадлежит другому. А ты с этого мгновения — «бывший». Школа, твоя школа, родные, верные лица, руки, глаза уйдут навсегда во вчера… К каждому жесту, взгляду, звуку пристанет беспощадно и несмываемо–прочно слово «было». Было… Выхожу на крыльцо. В грудь ударяет мартовский ветер. Тает снег. Стремительно и тревожно несутся по небу свинцово–серые, разорванные в клочья тучи. И губы сами по себе бросают в эту разорванность клятву: «Славка, я не бросил тебя. Я ушел, чтобы не бросить тебя. Славка». — Что с вами, Михаил Петрович? — трогает меня за руку наша техничка Марина Григорьевна. — На вас лица нет! Вы заболели? Добрые старческие глаза в тревоге. И будто прочтя мою боль, ласково, по–матерински добавила: «Иди, сынок, иди. Все будет хорошо…» Прошли годы, но нет–нет и приснится мне моргающий глазок селектора. Я включаю его и слышу Славкин голос, только не могу разобрать, что он у меня спрашивает. В селекторе помехи, треск. Я хочу подняться, хочу идти к нему, но ноги приросли к полу, не двигаются… Оторвавшись от воспоминаний, обвожу глазами зыбковских ребят. «Как сложится наша судьба? Неужто и здесь…» — кольнула мысль. А может, отказаться от всех экспериментов, работать в установленных рамках. Детство и рамки? Нет! Детству нужен для счастья масштаб задачи, захватывающая высота цели. Загоняя детей в рамки привычного, «навсегда данного», оберегая от борьбы, мы тем самым лишаем их ощущения своей значимости на земле. Дрогнула рука. Не хочу ли вымолить прощения у Славки? До чего же, совесть, трудно с тобой! Мудры мы все, когда смотрим либо назад, либо со стороны. Ох, эта мудрость после драки! Всё ей понятно, все она объяснит. Нет! Не мог я тогда, поставленный перед необходимостью выбора: или идея, или дети; или эксперимент, или возможность быть с детьми их директором, — не мог я выбрать то или это. Для меня это было целое, как небо и земля, как хлеб и вода. Не мог, потому и вынужден был уйти из школы. Детям нужен был я с мечтой, без нее личности нет, одна видимость… — Смотрите не сорвитесь! Помните о детях. Раны в детской душе не заживают, — по–отечески предупреждал меня, отправляя в Зыбково для подготовки эксперимента В. Н. Столетов. — Помните, какому риску вы подвергаете выношенную под сердцем идею, не только под вашим сердцем… Суровое лицо, четкие, будто высеченные резцом, морщины на щеках и лбу, под седыми бровями—доброта и ум. — Будете работать у нас. Это было третьего апреля 1979 года. Много видевший на своем веку, суровый и седой человек спас меня, протянул руку, заставил вновь поверить в себя. И там, где я видел непроглядную ночь, забрезжил рассвет… Еще одна встреча— майским днем 1980 года. Столетов с характерной для него обстоятельностью прочитал программу предстоящего эксперимента, которую я писал по его совету «от мечты», посмотрел на меня как–то по– особому пристально. — Ну что ж, поработали вы серьезно. За предпринятую попытку собрать воедино знания многих дисциплин о человеке с тем, чтобы реформировать учебно–воспитательный процесс в школе, создать в ней условия для гармоничного развития личности и осуществить идею В. И. Ленина «о подготовке всесторонне развитых и всесторонне подготовленных людей, которые умеют все делать», — спасибо. Программа интересная, — медленно, будто вырезая каждое слово, озабоченно продолжил он. — Но в ней столько компонентов, связать которые непросто. Оч–чень непросто. Всеволод Николаевич вздохнул, посмотрел мне в глаза и, будто споря с кем–то, закончил: — Но это, — он еще раз показал на программу, — дальний прицел. Работа ваша понадобится массовой школе, возможно, не скоро. Но она непременно понадобится. «Ну, парень, теперь держись, — сказал я сам себе. — Теперь только вперед». После многолетних мытарств, неверия, после обвинений в лженоваторстве, насмешек, слова президента «Я верю…» были для меня как свет для спелеолога, отчаявшегося выйти из глубоких лабиринтов пещеры… И вот я опять в Москве. Снова иду по Погодинке. Высотный дом номер восемь. У стеклянного входа блестят крупные буквы «Президиум Академии педагогических наук СССР». — Всеволод Николаевич выехал в Берлин на симпозиум, — приветливо сказала мне секретарь Лидия Ивановна. И сочувственно добавила: «Что же вы не позвонили? Что–нибудь случилось? Что–то срочное?» — с беспокойством заглянула мне в глаза. — Срочное, срочное, Лидия Ивановна, — отвечаю со вздохом и выхожу из приемной… В сердце обида, злость. На кого? На себя, на сложившиеся обстоятельства, на мое начальство, на нашу «любовь» к бумажкам? Скорее всего это были обида и злость без точного адреса. «Что делать? К кому идти?». Вопросы эти усиливали и без того тревожное чувство. «К кому идти? Что тут гадать? — скажете вы. — Иди к тем, кто исполняет обязанности… Дело–то государственное. Надо в министерство? — Иди. В Госплан? — Иди…» Неприятно признаваться, но, видимо; надо: мне было страшно идти и просить. Я панически боялся отказа. Ведь было такое, было. Сколько раз клали мечту на весы расчетов председатели колхозов, директора совхозов и всевозможные «завы» и «замы», когда я ездил в поисках единомышленников, когда за моими плечами не было государственной программы, не было академии, не стояли известные ученые, когда надо было агитировать, находить «общий» язык и т. д. и т. п. Да, было страшно. Хотелось, чтобы про меня забыли, но только дали бы возможность работать… Очень не прост был ответ на вопрос: «Куда идти?» Куда–нибудь не пойдешь, как не пойдет мать к любому врачу с ребенком, которого выносила под сердцем, вскормила молоком, научила говорить первое слово. Решил действовать так, чтобы эксперимент стал свершившимся фактом. И я вернулся в Зыбково… Ночь. Озеро. Костер. И песня—наша песня: … И поле пшеничное—золота всплеск, В синь неба распахнуто солнце ромашки, И песню поет о любви человек, Песню—Родиной ставшей. Смотрю на ребят с надеждой. На лицах отблески огня. Отблески?.. А может, это их собственный огонь, огонь их сердец? — Товарищи! — начинаю неожиданно для себя глухим голосом. — Не знаю, не соображу, что в этой ситуации делать. Сами видите, сколько нас осталось. С работой не справимся, физически не успеем. Горько сознавать, но ничего обнадеживающего из Москвы не привез… «Не то говорю, не то… Но что еще можно сказать?» — Почему не справимся? — услышал голос Лены Брежатовой. — Почему не справимся? Вы… не правы… — голос девочки дрогнул. Память на короткий миг снова вынесла к поверхности сознания последний, короткий разговор со Славиком Саблиным. Невольно посмотрел на девчат из Ясных Зорь и натолкнулся на глаза Лены Ковалевой, на ее недоуменное: «Что с вами?» Выдержав мой взгляд, она сказала тихо, но уверенно: — Зря вы так, Михаил Петрович. Нас, конечно, мало. Но это не значит вовсе, что мы не справимся. Надо завтра с утра приступать к работе. Не понятно, почему мы ее остановили. По–моему, было гораздо хуже. И сейчас выдержим. Кто–то бросил в костер сухие ветки, он. вспыхнул ярким бело–голубым светом. И навалившаяся было темень дрогнула, качнулась и, ударившись о кустарник, упала за крутой бугор. — А вы не сомневайтесь в нас, Михаил Петрович! Нас, конечно, мало… — Кораблев сделал паузу. На скулах ярко освещенного лица отчетливо обозначились бугорки мускулов, в межбровье вонзилась упрямая складка. — Но зато здесь, — Вася прижал руку к груди, — у всех много. — Хлопцев мы соберем, — поддержал Сергей Люлин. — Не на одних девятиклассниках мир держится, вон Стрельцов Вовка—в седьмом, а чем хуже вкалывает, а Беляев— в пятом и тоже тянет не хуже других. — И не только учеников, можно учителей, родителей позвать… — Да что все заладили: соберем, соберем. А если и не соберем? Сколько простоев было, вспомните. — Это уже семиклассник Стрельцов. — Если все рассчитать— справимся! «Поразительно, — думал я, — когда вы успели такими стать? Или я вас не видел? Вы были, а я не видел? А может быть, новая ситуация перестроила вас, сгруппировала в единый сгусток ценности, которые вы копили годами? И когда пришел час, — они заявили о себе во весь голос? Как же это я, опытный человек, не первый раз сталкивающийся с трудностями, спасовал, а вы…» — В «Отважном», — продолжал Стрельцов, — разве легче было? Когда вы рассказывали, я еще подумал: «Нам бы такое испытание!» Может быть, это не хорошо, но хотелось, чтобы произошло у нас что–нибудь такое… — И произошло… — неожиданно светло улыбнулся младший братишка Стрельцова, озорник Вовка. — Вы думаете, мы слабее? — спросил он. — В деле увидим… — опередил меня Кораблев. Снова помолчали. Каждый думал о том, хватит ли у него характера, воли выстоять. — Вот сказали, что нас мало, — певуче, с легким «аканьем» заговорила Ира Малетина. — А вы знаете, что тут было, когда вы уехали? Кто–то пустил слух, что, мол, никакой школы у нас не будет. Денег там нет или еще чего. Вроде какое–то начальство против… Ну а вы… в общем, будто насовсем уехали… Сначала мы не поверили, естественно. А потом день проходит, другой, третий, четвертый… вас нет. Тут уже не по себе стало. Все–таки мы вас еще хорошо не знаем. А вдруг, правда? Пожалели деток, не могли прямо в глаза сказать… Село сплетнями захлебывается… В конторе вроде бы видели, как какой–то лысый дядечка на «Волге» приезжал и заявлял авторитетно, что о школе еще никто не решал и решать не собирается. Тут родители стали к нам ездить, кого по–хорошему, кого силком—домой. — Ира, грустно усмехнувшись, продолжала: — Мои родители, например, тоже были здесь… «Вот вы тут сидите дикарями в лесу, комаров кормите, над вами и над нами люди смеются». Ну, я–