стала казаться ему явлением ненавистной культуры. Путь его ведет в секты. О сектах он писал стихи как декадент; за что-то подобное агитировал как революционер; теперь среди сектантов он ищет спасения от горя и мыслей.
Намерение у меня было сначало поселиться в одной из сектантских общин, отчасти близких Толстому, и здесь начать жить [...] среди простого народа и среди сектантов, которых чувствовал уже себе близкими по духу понаслышке и по тому собственному духовному опыту, который уже получил.
По дороге он заехал к Толстому, который его понял и благословил. Путь лежал в приволжские губернии, но там властвовал Добролюбов; по этой или другой причине, Семенов остановился под Рязанью.
я, усталый [...] пришел в деревню, в которой решил остановиться у одного крестьянина-сектанта, давно мне известного. Ему и другим собравшимся крестьянам объяснил, что пришел у них учиться жить [...] просил [...] забыв и простив мое прошлое, принять меня в свою среду. Брат, которого я выбрал, охотно принял меня в свой лом'.
На этом опубликованные Записки заканчиваются. Известно, однако, что этим 'братом' был рязанский хлыст Григорий Еремин, и на его дочери Семенов собирался жениться4. Семенов продолжал писать, но не стихи, а газетные очерки и еще воспоминания. Он сохранял контакт с литературными кругами и рано оценил Клюева, связав его со столичными журналами. Вместе с Ереминым он принимал Клюева, который потом писал Есенину: «Я бывал в вашей губернии,
жил у хлыстов [...] очень хорошие и интересные люди»1. В июле 1910, за три месяца до ухода Толстого из Ясной Поляны, Семенов звал Толстого переселиться к нему в Рязанскую губернию, «чтоб начать трудовую крестьянскую жизнь»2.
В предреволюционные годы Семенов завел свой дом и вернулся к православной церкви3. В 1917 его застрелила, как чужака, местная банда. С ним была дочь Еремина.
БАЛЬМОНТ
Текстуальные стилизации Бальмонта дают поучительный контраст к жизненным реконструкциям Добролюбова и Семенова. Книга Зеленый вертоград. Слова поцелуйные, вся составленная из хлыстовских стилизаций, вышла в 1909. Этому предшествовали подобные же систематические, каждый объемом с книгу поэтические опыты, направленные на имитацию славянского (Жар-птица. Свирель славянина, 1907) и прочего (Зовы древности, 1908) фольклора. После Вертограда последовало несколько книг, посвященных переложениям еще более экзотических культов, азиатских и американских. Но еще до его выхода отдельной книгой, два десятка стихотворений из нее были опубликованы в 1907 в Весах в цикле под названием «Раденья Белых голубей»4. Своим вкладом в литературное сектоведение Бальмонт опередил более известные опыты, как Песня судьбы Блока, Серебряный голубь Белого и Братские песни Клюева.
ЗЕЛЕНЫЙ ВЕРТОГРАД
Бальмонт понимает сектантскую поэзию как поэзию эротическую. Эпиграф книги, однако, показывает, что автор хорошо понимает сложность проблемы.
Он по садику гулял, в свои гусли играл. Я люблю! Я люблю!
Звонко в гусли играл, царски песни распевал. Я люблю! Я люблю!
Журчанье Белых Голубей5.
'Белые голуби', как известно со времен одноименной статьи Мельникова (Печерского), — это скопцы6. Начиная с эпиграфа, Бальмонт
говорит: эротику в этих текстах не надо понимать буквально. Она принадлежит скорее к метафорическому, чем к предметному ряду. В устах скопца «Я люблю!» означает нечто иное, чем обычно; и уже это близко поэту. После этого эпиграфа автор Зеленого вертограда не указывает на принадлежность своих героев к той или иной из сект с такой определенностью.
Как подчеркивает Владимир Марков, исследовавший Зеленый вертоград в содержательной статье', работа Бальмонта основана на тщательном Изучении письменных коллекций сектантского фольклора. Втай-река, Сладим-река и Шат-река; семиствольная цевница; камень-маргарит — все это заимствовано прямо из хлыстовских распевцев. Исторически достоверны формула «Бог Живой» (357); понимание природы как Божьей книги, а тела — как Божьего храма (312, 322); уподобление членов секты пшеничным зернам (326); противопоставление Марфы и Марии, как плоти — духу (412—413)2. Но Бальмонт вкладывает в изображаемых им сектантов философию, которая кажется слишком здоровой и простой.
Раз не любишь Красоты, Как крылатым будешь ты? Тело — брат, душа — сестра, В обрученье их игра. (335)
Так вряд ли могли чувствовать исторические хлысты, а тем более скопцы. Гармония души и тела была менее всего свойственна сектантам. Но Бальмонт представляет их как милых, чувственных и недалеких братьев и сестер, настоящих детей природы и недорослей культуры: «Мы пожалуй и простые, Если истина проста» (335). «Втай-Река не с мудрецами, хочет с сердцем говорить» (300). Его герои не столько иррациональны, сколько сентиментальны. Они говорят сплошь уменьшительными, как дети; но если они дети, то уже испорченные:
Я по рощице ходила [...]
Вдруг увидела кусточек,
Под кусточком мой дружочек [...]
Так уж стыдно, небывало
Тот цветочек расцветал,
Не могу теперь дружочка
Отпустить из-под кусточка. (343)
Они с легкостью продолевают стыд и совсем не чувствуют вины. Если иногда они грозят друг другу, угрозы эти не страшны:
Не ходите вы, братья, на Шат-Реку. Глубока ты река шатоватая, Плутовата она, вороватая. (300)
Эти поистине утопические люди подчиняются собственным законам-заповедям. Бальмонт придумывает их, беря за основу подлинные исторические документы, но вполне изменяя их общий смысл. Вот как это происходит.
Нет другого учения. Не ищите его. А на чем вы поставлены, стойте. То, что вам заповедано, не утратьте того, И закинувши невод свой, пойте.
Не женись, неженимые. Разженитесь с женой, Вы, женимые, — будьте с сестрою. [...]
Раз вы хмеля касаетесь, да лучист будет хмель, Раз в словах, не склонись к суесловно. [...]
Друг ко другу ходите вы, и водите хлеб-соль, И любитесь любовью желанной. И храните всю заповедь, и храните, доколь Не приду к вам, Огнем осиянный. (359)
Как мы помним, первая из заповедей Данилы Филипповича гласила: «Я тот бог, который [...] сошел на землю спасти род человеческий, другого бога не ищите»1. Бальмонт тщательно повторяет ее, как и большинство из заповедей Данилы Филипповича, обращая особое внимание на «женатые разженитесь». Многие формулы почти дословно повторены и искусно вставлены в поэтический размер. Лишь однажды Бальмонт исказил дух и букву хлыстовского учения. Данила Филиппович заповедал не прикасаться к спиртному, и исторические хлысты, действительно, не пили; Бальмонт вставляет вместо этого риторическую конструкцию «да лучист будет хмель».
Называя своюобщину 'кораблем', Данила Филиппович учил: «Храните Заповеди божий и будьте ловцами вселенной»2, Бальмонт реагировал на эту необычайно поэтическую формулу в первом же стихотворении своего сборника:
Кто ты? — Кормщик корабля.
А корабль твой? —- Вся земля. (299)
В отличие от многих от Пушкина до Горького, Бальмонт совсем не чувствует ужаса, который исходит из скопческого и хлыстовского быта. Наоборот, мир русских сект для него успокоен и замирен. Тему страшной пушкинской Сказки о золотом петушке Бальмонт трактует прямо противоположным способом.
Птица райская поет, и трубит огонь-труба,
Говорит, что мир широк и окончена борьба,
Что любиться и любить — то вершинная судьба. (304)
Тем же спокойным тоном литературной стилизадии автор пытается воспроизвести речь пророка, в которого вселился Христос: Аз есмь Бог, в веках предсказанный, [...] Аз есмь Бог и откровение [...] Аз есмь Бог вочеловеченный. (358)
Несколько раз автор пытается, сохраняя общее благостное настроение, пересказать любимую скопцами историю падения Адама и Евы. В стихотворении Брат и сестра герои ведут мирный разговор:
— Я твой брат, твой белый брат,
Ангел, что ли, говорят,
Все хочу я побороть
На Земле земную плоть. (310)
Герою вряд ли это удается; во всяком случае, другие стихи на тему райской птицы дышат эротическим напряжением.
Мы ходили, мы гуляли в изумрудном во саду, Во саду твоем зеленом мы томилися в бреду. [-]
И потом мы пожелали, чтобы ум совсем исчез,
Мы манили и сманили птицу райскую с небес.
И потом мы перестали говорить: «А что потом?»
Гусли звонко в нас рыдали, поцелуйный был наш дом. (315)
Так читатель входит в атмосферу радения. 'Вертоград' из названия этой книги означает, по-видимому, 'город кружений'. «И будет дух — в кружении, как голубь круговой» (357). «И на Божьем кругу Все могу, все могу» (367). Бальмонт всячески пытается изобразить загадочное действие:
Ты оставь чужих людей, ты меж братьев порадей. Богом-духом завладей. (357)
Чтоб в круженьи белом, белом, Чтоб в хотеньи смелом, смелом, Ты сошел к нам Саваоф, Саваоф, Саваоф! (372) Мы как птицы носимся, Друг ко другу просимся, Друг ко другу льнем [...] В вихре все ломается. Вьется, обнимается. Буйность без конца. Посолонь кружение [...1 (374)
Доверяя относительно редким историческим сведениям, Бальмонт считает, что хлысты кружились вокруг чана с водой. Впоследствии эту красивую версию будут воспроизводить в своих литературных 'радениях' Пришвин и Горький.
Слитно-дружное вращенье [...] Жернов крутится упорный, (...) Ног босых все глуше топот, (...) Близ рубахи — сарафан, И напевной тишиною Зачарован водный чан. (377)
СЛОВА ПОЦЕЛУЙНЫЕ
Бальмонт совершает интересную подстановку: упоминая именно белых голубей, то есть скопцов (в варианте Весов это сделано даже в названии всего
