выразительном стихе Примирение с землей и зверями автор-про- J рок-Бог разговоривает с зайцами, камнями, медведями и змеями. Его песня имеет власть менять их природу: медведи больше не будут есть жеребят, змеи — жалить людей, волки погрузятся в размышление, и все вместе будут дружно праздновать воскресение. С этой позиции, природы и культура теряют всякие различия. Мировое замирение останавливает всякую историю — и человеческую, и натуральную. Конец Света абсолютен, и у него нет начала. Добролюбов верит во множественное воплощение души, но он уповает и на личное бессмертие:
Я хочу жить, поэтому буду жить. Вы говорите — есть закон смерти. Я искал его в себе и везде и не нашел. Есть только бессмерие, потому что есть воля. Долго изнемогала воля моя, долго не могла она найти жизни без смерти. Но [...] даже в теперешней смертной жизни твоей есть бессмертие [...] Эти тысячи переселений, эти тьмы перерождений — начало бессмертия (...] Так шепнула мне девушка, сестра моя — Жизнь, — пи- j шет он*. ^
Взяв эту формулу в название своей книги, что неоднократно отме- >
чали исследователи, Пастернак скрыто и, вероятно, в память об увле- |
чениях молодости сослался на Добролюбова. Он, однако, вряд ли I
знал, в какую глубокую традицию вписывался. Вера Добролюбова I
кажется внеконфессиональной: «Прости меня, всякая тварь, и звери j
и скот... Простите меня, сестры-травки, когда я лежал в июньские 1
дни среди вашего храма, вас обижая... Ибо мы все одно тело»1. На деле это литературная обработка известной скопческой клятвы, которую приносили перед оскоплением: «Прости, небо! прости, земля! прости, солнце и луна! простите, все стихии небесные и земные!»2
ПСАЛМЫ
Главный герой Добролюбова — «Учитель Невидимый, Сын Бога Живого». Он везде, и над миром и в мире, и каждый может приобщиться к нему: «нет конца воскресеньям в Боге». Так Добролюбов повторяет доктрину, которую миссионеры считали главным признаком хлыстовщины. Именам его Бога «нет конца»; «его называют Иеговой, Брамой, Отцом, Христом, Буддой, Матерью и Невестой и Женихом! я видел тайну твою». Эта последовательная деконструкция божества, с ее кровосмесительными метафорами, оборачивается лишением его всяких признаков идентичности. Тот, к кому Добролюбов обращается в своих песнях-молитвах, не имеет ни имени, ни пола и поколения: «Ты мне мать и сестра И единый жених»; и в другом месте:
Отец мой и Сын мой, Возлюбленный мой, Старший брат мой, невеста моя и сестра моя, Правая рука моя, Он — вся жизнь моя и душа моя.
Добролюбовцы соседствовали с поволжскими хлыстами, живыми еще носителями устной традиции. Их общины конкурировали и пересекались множеством живых связей и заимствований. Добролюбов называл хлыстов «пляшущей церковью». Рассказывая о мистике страстей Христовых, как она переживалась в групповом обряде, он использует метафору общины-'корабля': «Я верил кораблю — младенцу моему. Я сам вскормил его, я знал его, но я не знал пути... Теперь я верю вам, могучие товарищи»3. В ранних стихах идея живых кораблей звучала более возвышенно, но и в них мотивировалось хлыстовской символикой:
Хотел бы плыть я .ввек и радовать тоскою [..,] Как стадо демонов, во мне сто тысяч душ [...] То предки ли в реках веками обитали? [...] Привет святой купцам с живыми кораблями! Они познали суть — и счастье, и несчастье. А корабли ласкают, режут лебедиными грудями Морскую грудь холодного живого сладострастья4.
Так мы понимаем, кем на деле были авторы десятков других сектантских песен. Меньше, чем Добролюбов, связанные с центром современной им культуры, они остались неизвестны истории; но некоторые из них были, вероятно, образованными городскими людьми и уходили из культуры, подчиняясь зову эпохи. Не к этому ли приглашал с самого верхнего этажа петербургской культуры Вячеслав Иванов? Можно понять, что Добролюбову читать о «нисхождении, [...] могущественнейшем из зовов» было «тяжело». Добролюбов на деле реализовал то, к чему Иванов призывал стихами и прозой. Но если теория нисхождения вела в Наркомпрос и Ватикан, то практика — только в чистое поле и сумасшедший дом.
Книга невидимая заканчивается посланием Толстому и его последователям. В них Добролюбов обсуждает стратегически важный для него вопрос — об отношении своего учения и своей общины (он здесь называет своих последователей «сынами Божьими») к толстовству. За Толстым он признает заслугу морального урока, преподанного современникам; но «Книга жизни таинственней и трудней книги совести». Толстовство лишило себя мистики:
Вы и Толстой запрещаете много исследовать о невидимом мире, о конце мира, о всех тайнах f...] Это возвращается в вас закваска матерьялистов [...] Горе не только тому, кто прибавит что к Книге Невидимой, но и тому, кто убавит что от ней.
Преимущество своего учения перед толстовским Добролюбов видит в собственных мистических видениях, которых лишены его оппоненты: «Кто из вас видел пламенную колесницу серафимов?» Его послание имеет корни в прошлом, но направлено в будущее. «В иных из нас силен завет отца, Хоть далеко еще до разъясняющего все конца»1, — писал Добролюбов.
КОНЕЦ
В маленьком диалоге Бориса Садовского О 'Синем журнале' и о 'бегунах'[1912] Добролюбов на равных противопоставлялся всей современной литературе. Поэт беседут с Литератором о журналах и публике. Оба они недовольны текущим моментом, но только Поэт знает: «Выход есть». Этот выход — «просто уйти»; «художнику надо оттолкнуться от литературных берегов в жизненное море». В ответ на обвинение Литератора: «Вы проповедуете нео-народничество!» — Поэт разражается поучительной тирадой:
Что ж! Вспомним Александра Добролюбова, одного из старших богатырей нашего декадентства. С момента его ухода новая поэзия пошла по двум путям. [...] Мы здесь — он там. [...] Что же — стихийные гимны его, внушенные Богом и природой, неужели ниже они очередных стишков из Аполлона? Не предвидел ли Добролюбов за много лет того, что теперь мы так униженно переживаем? 2
Но записи в общине добролюбовцев не велись, архивы не хранились. Культуроборчество в очередной раз обернулось против самого себя. Ярков, много сделавший для сохранения памяти оДобролюбо-ве, с горечью рассказывал:
Фактически произошло то, что, усвоив привычку небрежного [...] отношения к [...] печатному слову, братки со временем утеряли всякий интерес к чтению, [...] потратили Бог весть на какие нужды даже письма Толстого и самого Добролюбова (к ним), грубо уничтожили даже все его творчество. Ничего не уцелело, все погибло, и не по злой воле кого бы то ни было, а по воспитанному в них их вождем преступно-халатному отношению к книге видимой1.
Песни добролюбовцев были изданы со слов одного из членов секты, Павла Безверхого2. Издатель их собрания сумела верифицировать песни у толстовца Н. Г. Суткового, проведшего немало времени среди добролюбовцев; он подтвердил аутентичность этих песен «почти целиком». Девять псалмов эти информанты считали «специально добролю-бовскими по содержанию»; еще несколько псалмов, имевших хождение среди добролюбовцев, Безверхий считал заимствованными от сектантов других толков. В музыкальном плане, по его словам, между пением добролюбовцев и пением других сектантов разницы не было. По-видимому, они пели тексты, которые им предлагались, как новые распевцы, перелагая слова своего пророка на привычные мотивы.
Некоторые из псалмов представляют собой заповеди благой жизни. Подобно другим религиям братства и аскезы, добролюбовское учение обещает перерождение мира как награду за коллективную праведность. Догмат выражен в самой прямой форме:
Послушайте, дети, отцовский приказ: [...] Не давайте воли вы плоти своей. Не будьте в союзе, в совете вы с ней [...] А нужно стремиться к Господу скорей. Восреснуть из мертвых в плоти своей; Ибо распят Бог в каждом из людей. Когда будет сердце чисто навсегда, Он тогда воскреснет, сойдет с креста.
Второе пришествие будет означать воскресение мертвых в их физической материальности. На это событие можно повлиять, можно его приблизить человеческими усилиями; так думал и Федоров. Но путь добролюбовцев проще и ближе к народным верованиям. Личная и коллективная добродетель, определяемая как подавление плоти и всеобщее братство, сама собой приведет к новому состоянию Христова и всеобщего воскресения.
Один псалом представляет собой своего рода автопортрет Добролюбова, свободную песню одинокого героя, любопытное сочетание религиозного подвижничества с неизжитым поэтическим романтизмом:
Странник ревностно проходит Путем тесным к небесам. Он тяжелое свое бремя На плечах своих несет.
В душе его кипит желанье (
Пустыни дики проходить.
С полной верой в живого Бога
Людей от злобы отвратить. [...]
Христос владел его душою [...]
Ему шумит толпа неверных:
«Куда ты, странник, зашагал?»
На них странник не взирает,
А идет вперед скорей. : Только к Господу взывает: ( «Прости несмысленных людей». '
В другом псалме находим картину высшего мира, увиденного бла- | годаря откровению; прототипом такого визионерства является Апокалипсис. В версии Добролюбова, обшее согласие нарушается лишь индивидуалистическим падением личности, страдающей от гордыни:
Над рекой, над животной в виденьи я был,
Буйный ветр над волнами под небом ходил,
Серафимы стояли над вечной рекой,
Опоясаны чистой, алмазной броней. [...)
И внимали им звери и бездны лесов,
И я слышал псалом без числа голосов.
И
