Здесь каждое сравнение безошибочно попадает в цель, придавая периоду, а через него и всему стихотворению силу, размах и высокое парение поэтической мысли. Сцепление таких периодов рождает сильное и ритмичное движение стиха. Благодаря этому поэзия Языкова получает удивительную способность легко перелетать от предмета к предмету, от чувства к чувству. Эту главную ее черту Иван Киреевский определил как 'стремление к душевному простору'.
Гармонизация языковской поэзии была следствием гармонизации жизни и мысли самого поэта. Задор студенческого разгула и неясные порывы чувства сменялись постепенно спокойным размышлением. 'Муза его отрезвилась', — говорили о поэте. Сам Языков писал:
В последние годы дерптской жизни поэта началось это примечательное прощание с эмоциональной эпохой 'поэтического пьянства'. Уже в 1825 году Языков, прежде восхищавшийся Байроном, восстает против засилья байронизма в русской романтической поэзии. Он ищет 'высокое и разительное' в могучих образах библейской поэзии, стремясь к глубине и отчетливости творческой мысли. В среде молодых писателей Москвы возникает интерес к философии, породивший философскую лирику любомудров {См. кн. Е. А. Маймина 'Русская философская поэзия' (1976) и мой раздел 'Философский романтизм любомудров и 'поэзия мысли' в кн. 'История романтизма в русской литературе'.}, и Языков в далеком Дерпте ощущает плодотворность этого порыва к поэзии мысли: 'Мне необходимо нужно иметь понятие о философии для моих будущих литературных подвигов: она, конечно, может поставить их куда следует, возвысить'.
По-прежнему возвышает поэтическую мысль Языкова русская история, но теперь она понята глубже и точнее. В отечественной старине поэт постигает ныне ее внутренний смысл, видит духовный облик народа:
Взгляд поэта на историю государства Российского становится близок пушкинскому историзму, хотя и не совпадает с ним, и потому его 'Олег' и 'Кудесник' следуют за 'Песнью о вещем Олеге'. Недаром Гоголь впоследствии объединил эти стихотворения Языкова и Пушкина, отнеся их к жанру исторических дум. Вслед за Пушкиным Языков воспевает Олегов щит, прибитый, по летописному преданию, к вратам Царьграда, а не мифический 'герб России', принимая пушкинскую поправку к стихотворению Рылеева 'Олег Вещий' {В примечании к 'Песни о вещем Олеге' Пушкин так объяснил стих 'Твой щит на вратах Цареграда': 'Но не с гербом России, как некто ‹Рылеев› сказал, во-первых потому, что во время Олега Россия не имела еще герба'.}. А 'Кудесник' вырастает, подобно 'Песни о вещем Олеге', из древнерусской летописи, принимая ее простодушную веру в неизбежность разоблачения и злой погибели лукавого лжеца.
Когда раздольная поэзия студенческой поры, благочестивая 'Молитва' и высокая мудрость 'Гения' соединилась с другими стихотворениями в языковском сборнике 1833 года, красноречивая пестрота их, запечатлевшая движение духа поэта, всем бросилась в глаза. Иван Киреевский отозвался об этой книге стихов: 'Я читаю ее всякое утро, и это чтение настраивает меня на целый день, как другого молитва или рюмка водки. И не мудрено: в стихах твоих и то и другое: какой-то святой кабак, и церковь с трапезой, во имя Аполлона и Вакха'. Языковская поэзия тех лет, собранная воедино, кажется читателю соединением несоединимого. Однако сам поэт во второй половине 20-х годов тем и занимается, что разъединяет несовместные явления и интонации, причем делает это и в поэзии и в жизни.
В 1829 году Языков подводит итог поэзии дерптского студентства, указывая на ее исчерпанность:
Поэт навсегда оставляет Дерпт, город, который он, по выражению Вяземского, завоевал рифмоносною рукою. В стенах этого города Языков вспомнил о Москве, которая 'поэзии мила', и послал поэтический привет древней столице. Москву он воспел, став ее жителем, и другим указал на поэтическое достоинство этой темы:
Вглядываясь в Москву, Языков увидел всю Россию и обратился
В Москве поэзия Языкова обретает новую, более ровную и спокойную силу. Здесь поэт попал в 'благословенный круг' друзей, поселившись в гостеприимном доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот,
