Витязь в барсовой шкуре

будит стоны.
Обезумлен ей ученый, — неученый научен».

Так, поплакавши, отбыли. По равнине серость пыли.
До пещеры путь стремили. Встречу им бежит Асмат.
Были слезы, целовались. С плачем нежно обнимались
И вестями обменялись. Верный верных видеть рад.

Говорит Асмат: «Могучий боже! Ты, в ком гром и тучи.
Ты, как солнце, лаской жгучей, нас наполнил, дал нам сил.
Как, хваля, могу с хвалою достохвальной пред тобою
Быть? Стократною слезою ты меня не истребил».

Тариэль сказал, вздыхая: «О, сестра моя! Родная!
Слезы вечно проливая, я скорблю о том же здесь.
Знали радость, — с ней мученье. В том судьбы постановленье.
О тебе лишь сожаленья, а не то б я в смерти — весь».

Если жажда мучит злая, кто же здравый, пить желая,
Брызжет, воду проливая? Слезы льются как ручей,
Если влагу кто иссушит, смерть придет и все разрушит.
Ах, печаль язвит и душит. Нет жемчужины моей».

Также в сердце Автандила вспоминанье больно было.
«О, заря! Златая сила! Без тебя живой ли я?
Без тебя и жизнь томленье. Как сказать мои мученья?
И какой тоской горенья сожжена душа моя.

Роза как без солнца станет расцветать и не завянет?
И каким удел наш глянет, если солнце за горой?
Дух во мне единоверца со цветами. Вянет сердце.
Все ж, есть где-то к встрече дверца. Каменей, но будь собой».

Душу вздохом утишили, хоть огонь был в полной силе.
Больше слов не говорили. В том же, сердцем, и Асмат.
Жара также в ней не мало. Шкуру барсову постлала.
Сели. В них печаль устала. И светлее говорят.

Хорошо бы хлеба-соли. Да в такой живут тут доле, —
Хлеба нет, а мяса боле, и поменее гостей.
Тариэля угощают. Тело пищи не вмещает.
Пожевал кусок, — бросает. И конец трапезе всей.

Нет отрады в слове спора, — есть уютность разговора.
Сердце с сердцем может скоро сговориться в час любой.
Вот в беседе много чары. Замолкают тут пожары.
И судьбы сносней удары в миге радости живой.

Эту ночь те львы, герои, говорили про былое.
День пришел, — беседа вдвое многословна и полна.
Все друг другу рассказали, что там было в чужедали.
Обещанья подтверждали, клятва вновь меж них дана.

Тариэль сказал: «Словами не расскажешь, что меж нами.
Долг отдам свой лишь с годами, бог порука, даст мне сил.
Клятва клятву держит туго. Не забыть в разлуке друга.
Это высшая услуга, — тут не пьяный говорил.

А теперь прошу правдиво, ты сдержи полет порыва:
Здесь не трут и не огниво, это пламя ты не тронь.
Для тебя — твое горенье, тут закон миротворенья.
Так иди до места рденья, — где твой солнечный огонь.

Излечить меня уж трудно и ему, кем многочудно
Создан мир, где свет нескудно, щедро царствует над тьмой.
Разумел я тоже что-то до минуты поворота.
Вот безумье, вот забота. Ныне бред — мой часовой».

Автандил сказал: «Какого ждать ответа, если слово
Полно разума живого? Ты как мудрый говорил.
Но оспаривать я стану, что нельзя такую рану
Залечить. Всему изъяну есть конец. Жди в боге сил.

Для чего б, вас создавая, вас любовью обвивая,
Бог вас, вечно разлучая, обезумил, в смерть гоня?
Путь любви есть путь по бедам. Здесь тоска крадется следом.
Но восторг вам будет ведом, — а не то убей меня.

В чем же гордость человека? В чем он муж, а не калека?
Боль терпеть, хоть век из века, и не гнуться с гнетом зол.
Труден мир, да бог подмога. Научись же хоть немного.
Знанье верная дорога. Не идет ей лишь осел.

Так скажу тебе, дерзая. Слушай, будет речь какая.
Мне позволила златая отлучиться. Молвил ей:
«С сердцем я испепеленым. С ним я — помыслом бездонным.
Что ж здесь буду огорченным? Только грусть — душе твоей.

В этом слов пусть будет мало». И она мне отвечала:
«Дружба дружбу увенчала. Этим я не огорчусь».
И пошел я к дальним странам. Был не хмельным я, не пьяным.
Что ж теперь? Вернусь с обманом? Покажусь пред ней как трус?

Делай это — размышляя. Роза вянет, — засыхая.
Польза в ней себе какая? А другой ей будет рад.
Сам себе что сделать можешь? Только сердце растревожишь.
А захочешь, мне поможешь. С братом братски будет брат.

Где ты быть ни пожелаешь, там и будь себе как знаешь: —
Мудро сердце, — отдыхаешь. Ум безумен, — закипай.
Но в тиши и в боли крика сохраняй ты стройность лика.
Не растрать всю силу дико, и гори, но не сгорай.

Чтоб добиться нашей цели, чтобы весть принесть веселий,
Год прошу с одной неделей. Я вернусь в цветенье роз.
И сюда в пещеру это ликованье снов и цвета
Донесет огонь привета. Вздрогнешь. Чу, залаял пес.

Превзойду ли меру срока, ты же будешь одиноко
Ждать меня, — в том воля рока, это значит — умер я.
Это будет указанье, что захочешь, — дли рыданья.
Или бросься в ликованье. Как захочет мысль твоя.

Может быть, бужу печали? Ты — один, я в чужедали.
Корабли ведь изменяли. Конь споткнется на скаку.
Как узнать, где ждет потеря? Нет чутья, нет глаза зверя.
Бог решит. И в бога веря, я вступаю здесь в реку».

Он промолвил: «Продолженье слов — одно лишь утомленье.
Для чего тут рассужденья? Нет вниманья, смысла нет.
Если друг не за тобою, ты иди его стопою.
И в конце, — что скрыто тьмою, станет явным, видя свет».

А когда все будет явно, и увидишь ты подавно,
Как здесь трудность своенравна, хоть блуждай иль не блуждай.
Я снесу безумья бремя, хоть стучит мне молот в темя.
Но, коль смерть придет в то время, как скажу тебе: «Прощай!»

Завершилось говоренье. Клятвы — снова повторенье.
И в равнину их стремленье. Каждый стрелы взял и лук.
Настреляли там дичины. Но в сердцах туман кручины.
Уж остался день единый. Завтра — врозь, и больше мук.

Ты, что с словом песнопений по тропе идешь мучений, —
Как быть сердцу в миге рдений, коль без сердца сердце то?
Если сердцу — весть разлуки, это нож, он режет руки, —
В смерть уводят эти звуки. А без пытки был ли кто?

Утро, бледными лучами, застает двоих с конями.
Дева с ними. И слезами взор блеснул, бежит ручей.
В смутных ликах цвет жасмина. Их зовет к себе равнина.
Эти львы, чье горе львино, поспешают в мир зверей.

Покидают путь пещерный. Крик печали — звук безмерный.
А Асмат, сестры их верной, плачет жалоба вдвойне:
«Кто вам плакальщицей будет? Львы! Вас песня не забудет.
Солнце — звезды гасит, нудит быть во тьме. О, горе, мне!»

Так скорбит она в печали. Вот «Прости!» они сказали.
Вместе к морю путь держали. Побережье — вот оно.
Вновь проводят время ночи. Делят пламя. Ночь короче.
О разлуке плачут очи. Все скорбеть им суждено.

К Тариэлю Автандила таковое слово было:
«Слезы сохнут. Грудь остыла. Не пойму я, почему
Так Фридон тобою оставлен. К солнцу путь там будет явлен.
Будет мною он восславлен. Покажи тропу к нему».

Тариэль без промедленья указует направленье.
«Там Фридон», — его реченье. — «Все иди ты на Восток.
Вплоть до берега морского. Коль увидишь дорогого,
Так вот брата — ласки слово. Помнит брат, хотя далек».

Вот козла они убили. Как поешь, так будешь в силе.
За собою потащили. Разложили там костер.
И поели, сколь возможно. Было древо страж дорожный.
У корней их сон тревожный. Груб, судьба, твой приговор.

Вот заря горит жемчужно. Встали. Им расстаться нужно.
Сердце с сердцем плачет дружно. Что слова, когда — уж путь.
Как слова перекликались! Как они там обнимались!
Долго, тесно прижимались, у разлучных, с грудью грудь.

Были вздохи сожаленья, лиц ногтями пораненья.
И уж розно их стремленье, тот назад, а тот вперед.
Проезжают тростниками. Достают пока глазами,
Кличут скорбно голосами. Ах, тут солнце станет лед.

26. Сказ о том, как отправился Автандил к Фридону, когда он встретил его в Мульгхазанзари

Мир прискорбный. Рок бессонный. Что ты крутишься, взметенный?
Чем ты вечно огорченный? Кто уверует в тебя,
Тот, как я, поймет мученья. Стой! Куда ты мчишь стремленье?
Вырвешь, вырастив, растенье. Все ж нас видит бог, любя.

Автандил, в скорбях разлуки, воздымает к