— Так, это… — почувствовал себя виноватым старик.
— Подожди, батя, — перебил его Борис. — Бригада меняется на паровозе у вас на станции?
— Нет, мы даем свой паровоз, чтобы не терять время на заправку. А их назад возвращается с товарняком.
— А бригада, бригада — ваша?
— Ну, раз паровоз наш, значит, и люди наши, — обиделся старик.
— Не дело ноздри раздувать — опять пробурчали из угла. — Говори, чего спрашивают.
— Помолчи, Кудлатый, — нетерпеливо одернул его Борис. И снова обратился к отцу. — Можешь ли ты в четверг попасть на этот почтовый паровоз?
Старик задумался.
— Не знаю. Нужна веская причина.
— Но хоть возможно? — в отчаянии спросил Борис.
— Я попробую. А как я дам знать?
— На встречу рассчитывать не приходится. Сделаем проще: прикрепишь на паровоз красный лоскут.
— А если не попаду в бригаду?
— Прикрепишь белый.
— Зачем это надо? — удивился Кудлатый.
Недоумевал и Григорий Семенович. Борис нахмурился, оглядел обоих и не спеша пояснил:
— Если на поезде будет красный лоскут, значит, состав остановится на тридцать втором километре. Соображаете?.. На тридцать втором! Там с одной стороны болото, с другой — глубокий лог. Лес почти к рельсам подступает. Охрана и пикнуть не успеет, как мы ее перещелкаем.
Борис походил по комнате и закончил свой план:
— Но если на поезде будет висеть белая тряпка, придется взорвать рельсы.
— Сделать завал, и тряпок никаких не надо, — буркнул Кудлатый.
— А как мы узнаем, что поезд почтовый? — медленно, с угрозой в голосе спросил Боярчук- младший.
Бандеровец только покрякал в ответ.
— Еще один немаловажный вопрос, — снова заговорил Борис. — Какая охрана в эшелоне?
— Наверняка сказать трудно, — пожал плечами Григорий Семенович, — но следом за паровозом всегда цепляют теплушку с солдатами. Человек двадцать.
— Пулеметы видел?
— На платформе перед железным вагоном стоят два. Это точно. А сколько всего — не знаю.
Борис почесал в затылке. Словно раздумывая, проговорил:
— Простым налетом тут не обойдемся. Придется выводить весь отряд. Возьмем эшелон в клещи. Платформу забросаем гранатами.
— Боюсь я за тебя, Бориска! — вздохнул Григорий Семенович. — Пропадет твоя голова.
— Уже пропала, — невесело засмеялся сын. — Так хоть напоследок отгулять всласть. А, Кудлатый?
— Днем раньше, днем позже, — Кудлатый отодвинул занавеску на окне. — Сматываться пора.
Борис попрощался с отцом. Григорий Семенович вытер непрошеную слезу, покрепче нахлобучил на лоб свою железнодорожную фуражку и без слов вышел.
— Доживал бы себе на печи, — вдруг высказался Кудлатый. — Так нет, одной рукой крестит, второй в ад толкает. Ох, и паскуден есть человек на земле.
— Постригись в монахи, — наигранно хмыкнул Боярчук. — Только ныне и слуги господни не чураются носить под рясой автомат.
— Пропади все пропадом! — Кудлатый выматерился. — Собирай манатки.
— Нужно дождаться Степаниду. У нее есть вести для Сидора.
Кудлатый порыскал в заставленном посудой буфете, подергал запертые ящики комода.
Сволочи, хоть бы самогона оставили. Заперли в четырех стенах.
— Поищи на кухне, — посоветовал Борис. — Хозяйка-то вроде в торговле работает.
«Главное сделано, — думал он. — Через два дня Сидор выведет банду на тридцать второй километр. Но как узнает об этом Ченцов? Есть ли у меня надежда, что отец передаст наш разговор чекистам? Ведь его могли запугать бандеровцы. Поставить на карту мою жизнь. И он согласился помогать им… Нет, разве ты не знаешь своего отца? Он бы скорее отрекся от сына, принял смерть, чем позор… Еще одна деталь говорит в мою пользу — устройство этой встречи. Если бы отец согласился помогать бандитам, они бы и без меня могли узнать все про почтовый. Но с другой стороны, когда я сказал ему, что он в курсе событий, отец согласился. Так кто же его проинформировал: Сидор или Ченцов?»
Вспоминая свои последние разговоры с сотником, Боярчук все больше склонялся к мысли, что Сидор не начинал переговоров с его родителями, видимо, опасаясь слежки за домом. Вне подозрений могла оставаться только Степанида. Но она организовала эту встречу в городе. Значит, и она ничего не спрашивала у Григория Семеновича. Если исключить Кудлатого, который узнал о задании от Сидора только накануне выхода, получалось, что информация могла прийти к отцу только от чекистов. Но если так, то они должны каким-то образом дать знать Боярчуку, что они приняли его план. Борис почему-то был уверен, что весть эта придет сюда, на конспиративную квартиру буфетчицы Тышко.
Кудлатый нашел в кухонном столе бутылку водки под белой головкой и уже ополовинил стакан. Суровость его заметно размягчилась.
Сквозь щель в ставне Боярчук смотрел на улицу. Залитая солнцем, по-весеннему веселая и шумная, она казалась ему потусторонним миром, словно кадры давнишнего позабытого кино. А ведь совсем немного времени прошло с тех пор, когда он с готовым выпрыгнуть из груди от счастья сердцем вышел из купейного вагона под обгоревшие своды вокзала этого города. И как в давнишней ленте, закружились, закувыркались в памяти события тех дней. «Кажется, прошла целая вечность, — с тоской подумал Борис. — Как на фронте. Бой длится около часа, а в памяти держится постоянно, вживается в тебя, срастается с тобой. Потом снова бой — и снова повторяющиеся кошмары переживаний. Оглянешься назад, а там сплошное месиво из тел, крови, дыма, пепла и вздыбившейся земли. Как будто и не было ничего больше. И быть не может. Потому что впереди снова ждет бой, кровь и смерть. Болевой шок войны».
Ватага пацанов у дома напротив начертила на земле круг и неистово играла в битку. На кону блестели изогнутые пятаки. Прохожие, ругаясь, обходили их, но разогнать не решались. Видно, пацаны огрызались словечками совсем не детского лексикона. Но вот они разом вспорхнули, как вспугнутые воробьи, и с гиком и свистом разбежались в разные стороны. По тротуару степенно прошагал милиционер, приостановился и растер сапогом начертания круга.
«Но ведь когда появилась надежда выжить в том военном кошмаре, — сам себе возражал Борис, — в человеке словно проснулся его двойник, с довоенной памятью, довоенными чувствами, довоенными желаниями и переживаниями. Проснулся и заторопился доесть, допить, докурить, досмотреть, долюбить из того, что не успелось перед войной. Человек стал фанатично восполнять свои желания за счет воспоминаний. И тогда вернулись к нему во сне и грезах чистые, будто святые, образы родных и близких, дорогих и любимых. Память прочно очертила себе тот круг воспоминаний, который защищал человека от каждодневной боли, давал силы и надежду… Круг… У каждого был свой круг… У каждого и теперь свой круг. Замкнутый круг, если он до сих пор должен защищать страдальца от боли и крови, от смерти и презрения… И не так-то просто стереть его очертания…»
Пришла Степанида. Похудевшая, с сухим отчаянным блеском в глазах. Борис взял ее за руки, отвел подальше от кухни, где Кудлатый уже допивал водку и ворчал, что пить больше нечего.
— Устала? — Борис коснулся пальцами ее щеки.
— В городе полно солдат, — нарочито громко заговорила женщина, напряженно смотря через плечо Бориса на кухню. — Пришлось попетлять в проулках.
Боярчук сразу насторожился и тоже громко спросил:
— Что нужно передать Сидору? — И тихо, почти одними губами: — Говори, он не слышит. — И снова громко: — Нам пора уходить отсюда.
— Сведения, о которых спрашивал сотник, достать не удалось. Дьякон Митрофан Гнатюк переведен в
