И горластые, как петухи, полетели к воротам Любавы на гнедых рысаках женихи. Многоженцы — вдовцы да расстриги, в черных френчах, в сиянье сапог, чьим папашам в подворные книги зачислял я кулацкий налог. Все Любаве колечки дарили, ленты в прошвах, сатин голубой. Свахи в душу к ней тропки торили, выхваляя судьбу вперебой. Дескать, жить ей в шелках, а не в ситце, наживать не сухотку, а спесь, да не хлебушком черным давиться, а крупчатные шанежки есть. А на масленке в пьяном оскале, хлопья пены роняя вокруг, мне на горе все тройки скакали, умыкая Любаву из рук. Как на спор, по хозяйскому праву, встала вся боровлянская знать, чтоб отбить мою милку Любаву, под Кащееву лапу прибрать. С лютой ревностью, с болью, с тревогой я Любаву просил напрямки: — Стань, Любава, хоть раз недотрогой для чужой, нелюбимой руки… То хохочет Любава, то злится: — Покажи свою силу, Егор. Посади ты меня, как жар-птицу, за дубовые стены, в затвор! Прямо в пасть женихам-боровлянам, на вечерки, по горницам их, шел я проклятым гостем незваным, за Любавой, как главный жених. Ухмыляясь, хозяева молча самогон подавали в ковшах, но со взгляда, косого по-волчьи, не спускали меня ни на шаг. Сколько ран — ножевых, не иначе — да рубах, перемазанных в кровь, износил я на теле горячем за Любавину птичью любовь. Быть бы мертвым мне или калекой, но дедок мой, хотя коновал, со своей лошадиной аптекой ради внука кобыл забывал. Снова жил я, бинтами спеленат, и смеялась Любава навзрыд, что любовь наша в реках не тонет, на горючих кострах не горит… То ли с жалостью, то ли с любовью, по-соседски, ложком, без оград, три раза к моему изголовью приходила Любава подряд. Трижды солнце взошло из-за бора… От страдания, бреда, жары охраняла Любава Егора на манер милосердной сестры. Крепким чаем мальчишку поила, над мальчишкою груди клоня, на гулянки три дня не ходила, женихов не видала три дня… На четвертый денек спозаранку про Любавину честь во весь рот зашипела змеей Боровлянка возле мазанных дегтем ворот. Сами свахи протопали боком мимо дома, ворча про грехи, и, кружа у Любавиных окон, перемигивались женихи. Пусть, мол, помнит заместо науки эта девка, ничья до сих пор, женихов своих цепкие руки, дегтем писанный их приговор… Будто мор в этом доме крестовом, ставни наглухо, крюк на двери, только плач проголосный, со стоном, похоронный, Любавин внутри. Как недужный, в бреду ли, со злобы, все крюки посшибав, напролом, я пробился босой, гололобый, в тот, Любавой оплаканный, дом, принося будто клятву-поруку в молодой своей, битой любви: — Слышь, Любава! Кончай свою муку. В нашу избу ступай и живи… И глядела Любава в глаза мне боровлянским неласковым днем, дочиста не обмытом слезами, с черным ставнем за каждым окном. И сказала Любава мне прямо: — Отступись ты, Егор, от меня!
