у высокой колыбели над оплаканным дитем. Нас припомнит ненароком на работе заводской... ...Ночь за дверью, сон у окон, губы скованы тоской. Жили мы, не замечая, как пришла весна, и вот белый свет кипит ручьями, в теплом золоте живет. Цвет земной лежит на взгорьях, по реке летит вода. Позабыла девка горе, позабыла холода. Целый день зима лютая, белоснежная гроза по снежинкам тихо тает в настрадавшихся глазах. Да еще до боли узок, перетянут в час любой тонкий пояс каждой блузки — белой, синей, голубой. И, душевность сберегая, как-то в полдень лучевой, мы сказали: — Дорогая, обойдемся... Ничего... Поняла. И побледнела. Со слезами на глазах улыбнулась: — Ваше дело... И ушла, не досказав. День скучала, отдыхая, а с утра пришла назад. Всё стояла. Всё вздыхала. Улыбалась невпопад. Дома солнышко не светит, в доме, зимнем и глухом, все соседки, все соседи бредят девичьим грехом. День такой, огнем богатый,- за недели, за года все товарищи-ребята не забудут никогда. На широком белом свете громко пели молотки, улетали с южным ветром синекрылые гудки. На горе гудели камни, поезда дышали в ход. Мы горячими руками с жарких лиц стирали пот. От разлета безголосы, распалены, как огонь, брали с ходу под колеса эстакадный перегон. Любка, словно бы хмелея, зашаталась на бегу, белой кофточки белее, простонала: — Не могу... Снизу — грохот без ограды, сверху — небо, с неба — зной. Полетела эстакада мимолетной тишиной... Вдруг во все врываясь звоном, как тревога, как беда, засверкали телефоны, закачались провода. Три минуты — часом плыли, будто впрямь из дальних стран, красный крест автомобиля, белоснежная сестра. Любка, слезы пересилив, улыбается добрей, только губы спеют синью, будто вишня в сентябре. По ступенечкам отвесным по настилу белых плах мы снесли ее, как песню, на взволнованных руках. И погас, умчался былью невеселый красный крест — за гудком автомобиля, за дорожный переезд. В ночь ресницы не смежили, всё гадали, всё тужили. Утром в наш открытый дом залетела весть о том, как в другом, незнамом доме белых коек и палат несказанно молодого Любка сына родила... Мы пошли своей дорогой, в вечный грохот, в черный дым, и задумчивы немного
