нее ужасную и, очевидно, неизличимую экзему. Фактически искалеченная, она вновь была принуждена остаться, чтобы работать в четверть прежней силы и лечиться всю жизнь…
Глава четвертая
Вся моя сознательная жизнь связана с Ленинским комсомолом и нашей великой ленинской партией, которые взрастили и воспитали меня таким, каким я есть.
.
Я же ничего не понимал. Ничего не знал об этом мире! А теперь узнал? Понял?
Я понял… понял, что все зависит от меня. Меня обманывали, обманывали, обманывали — теперь я имею возможность обмануть. И имею необходимость обмануть. Имею право обмануть.
Имею возможность вмешаться, имею необходимость вмешаться — значит, имею право вмешаться.
Песий бред — от меня, от Бомки, зависит судьба пятидесяти миллиардов! Да неужели ради того, чтобы выручить эти нескончаемые миллиарды от беды, от такой беды, от такого обмана и насилия, я не пойду на что угодно?
Нет, не так. Пятьдесят миллиардов — это пустой звук. Пятьдесят, тридцать, десять… сто пятьдесят… Чего я хочу? Я не человечество хочу спасти, с этим справится и Ринальдо. Я хочу спасти каждого человека. Единственного. Неповторимого, незаменимого. Хочу, чтобы не было катастрофы. Чтобы все встало на свои места. Вернуться к Бекки хочу. Хочу, чтоб совесть моя была чиста. Чтобы не совершалось каждодневное, немыслимое преступление, эта гнусь, мерзость. Мерзости я не хочу, подлости! Мне противно от всего этого! Меня не интересуют проценты спасенных. Я не хочу, чтобы совершалась жестокость. Никакая. Ни большая, ни маленькая.
Но если большую жестокость можно победить, лишь пойдя на жестокость, пусть на мизерную по сравнению с той? Да я и глазом не должен моргнуть! Ишь, чистоплюй, сдрейфил… Не должен. И ты у меня не моргнешь, понял? Не моргну. Знаю. Чувствую в себе силы, потому что люблю людей. Ринальдо не любит, ему принципы важны, символы. Человечество… Человечество — это люди. Я люблю людей, и ненавижу гнусность, и выбираю поэтому борьбу, а борьба по природе своей, по определению — жестока. И чем сильнее любовь — тем страшнее борьба.
Стоп, стоп… Не так ли начинают все тираны? Не так ли Ринальдо начинал?.. Но ведь преступление, и я, я, я один, здесь, имею возможность ему помешать! Больше ни одна живая душа!
Если вы хотите цели, то… как там сказано… то тем самым хотите и средств, которыми эта цель достигается. И ведь это действительно так! Цель оправдывает средства — да. Средства способны опорочить и погубить цель — тоже да. Тысячу раз да, история знает примеры… Но если достигнуть светлой цели нельзя иначе, как прибегая к темным средствам? Нет способа! Если выбор стоит так: или бездействовать, боясь загадить цель средствами, и жить в мерзости и подлости, равной которой не было со дня сотворения мира; или рискнуть целью во имя цели же? Что лучше: прозябание в тоске бездействия, в испуге — или попытка, которая может окончиться неудачей? Неужели выбор не очевиден? Неужели всякий, кто истинно любит и истинно ненавидит, не выберет попытку — без колебаний, без страха, без угрызений совести? Я хочу цели. Моя цель светла. Я добьюсь ее. Я вернусь к Бекки, к друзьям, к работе, все вернется, и это забудется, как кошмар… Мой выбор — не выбор. Здесь нечего выбирать, здесь все ясно с самого начала. Путь один. Другой путь — для безвольных подлецов, которым ничего не жаль, которые ничего и никого не любят, кроме собственного покоя и отсутствия хлопот, отсутствия ответственности! Я не нытик, который более всего боится, как бы не исчез повод ныть. Я не безвольный трепач. Я не подлец. Я иду.
— О чем ты задумался? — тихонько спросила Мэриэн. Он очнулся.
— Да ни о чем… Впадаю в нирвану. Просто хорошо, правда ведь? Она чуть улыбнулась.
— Мне сто лет не было так хорошо…
Чувствует она или нет? Догадывается или нет? Он плотнее обнял ее, осторожно поцеловал терпко, горьковато пахнущую шею, потом ясный подбородок, потом впился губами в горло, ощущая биение там, под тонкой бархатистой кожей. Краем глаза он видел — та таинственно улыбается в сумрак, то ли иронично, то ли упоенно…
— А кто лучше просчитывает твою статистику — я или та? — спросила вдруг Мэриэн. Он отшатнулся, но ее твердые руки, валявшиеся у него на затылке, вдруг напряглись, потянули его голову обратно, и он подчинился, безвольно упав губами на ее подставленные полураскрытые губы. Неужели догадывается? Ее кожа была горячей, но сама женщина лежала вяло, единственно только не выпуская его. Тело протестовало, мышцы просились в бой, хотелось скрутить ее в бараний рог, измочалить, чтобы кончился этот непонятный и унизительный покой, чтобы сломалось ровное дыхание… Он протянул руку и сквозь почти не ощутимую ткань темптера скомкал пятерней ее крупную тугую грудь. Хоть бы вскрикнула, что ли, неужели не больно?.. Ее сердце ритмично, равнодушно клацало совсем близко от его пальцев.
— Пожалуй, уже поздно, — проговорила Мэриэн, и он сразу отдернулся. — Я пойду…
— Я хочу тебя, — сказал он на пробу, и она опять улыбнулась, на этот раз отчетливо удовлетворенно.
— Завтра очень важный эксперимент, — сказала она, поднимаясь с тахты, — тебе надо выспаться. Сегодня ведь подключили две новые энергостанции… Завтра должна получиться связь.
— Что ты понимаешь в колбасных обрезках, — сказал он. — Работы еще месяца на три… Останься, а?
— Нет, нет, — игриво сказала она, оправила брюки, взбила высокий воротник темптера и вышла, играя обтянутыми бедрами.
Надо выждать еще с полчаса, подумал Мэлор. Боже, что мне предстоит… Года три. Один в этом неуютном холодном зале, с экраном во всю стену, и за экраном — ничего, только звезды и пустота, и туманный шар Терры в пятидесяти тысячах километров… Как будет трудно…
Дверь открылась, и Мэлор в панике повернулся. Но это лишь Мэриэн — просунула головку в каюту, пропела улыбаясь: «Спокойной ночи, приятных снов…» и удалилась снова. Ничего, подумал Мэлор злорадно, завтра ты у меня попляшешь…
… - Честное слово, по нему никак нельзя было сказать, что он задумал такое! Был такой же, как всегда… Честное слово! — она жалобно смотрела на Чжу-эра.
Тот стоял, широко расставив ноги, положив ладонь на рукоять комбинатора, перед дверью в экспериментальный зал. Дверь была заперта. Толстая сталь отливала платиной, на ней лежали две четкие тени — коренастая, массивная — Чжу-эра и женственная, стебельковая — Мэриэн.
— Недооценили, — пробормотал Чжу-эр и опять, в который раз, долго нажал кнопку вызова. Экспериментальный зал не отвечал. — Что за бессмыслица? Что он может там сделать? Вы уверены, Мэриэн, что у него нет связи?
— Нет, — закивала Мэриэн, — я же каждый день считывала показания… — ее голос набухал скрытыми слезами.
— Да если бы и была, все равно нигде нет приемников… Что за бессмыслица!
— Он же был такой, как всегда; ласковый, глупенький, теленочек, кто мог подумать… Я уверена, что после той я как солнце была для него, он так клянчил, чтобы я осталась спать с ним…
— Хватит, — жестко бросил Чжу-эр, перестав терзать кнопку. Сквозь непроницаемую маску его лица пробилось на секунду раздражение. — Если он не отзовется, я отключу зал из сети воздухоснабжения. Да и отсечь его машины от источников энергии — дело получаса… Что за чертовщина, он сошел с ума! Он задохнется там и замерзнет, его машины будут немы…
— Так сделайте это! — крикнула Мэриэн. Ее голос рвался.
— Успеем. Я хочу понять, что он мог придумать. Он не включил пока аппаратуру, на генераторах ни
