есть вот именно, что совсем остыла… Ой, несет меня. Ну, ты понимаешь?
— Понимаю, — медленно проговорил Симагин. У него было такое лицо, будто он услышал нечто очень важное — но не в ее словах, а… откуда-то с улицы, или… непонятно откуда. И это услышанное было — жуткий крик. Кого-то резали. У Симагина расширились зрачки, как от дикой боли, и лоб прорезали страдальческие складки. Никогда его таким не видела — ни сегодня, ни тогда.
— Ты что, тоже экстрасенс, что ли?
— Упаси Бог! — замахал руками Симагин и сразу принял обычный вид. Хотя откуда, подумала Ася, я знаю, какой вид теперь у него обычный? Что я о нем знаю? Может, это он сейчас о своей нынешней семье подумал?
И снова накатила смертельная усталость. Наваждение кончилось. Шок неожиданной встречи выбил на полчаса из сатанинской пляски насущных забот, но полчаса истекли. Что я здесь делаю? Зачем здесь оказалась? Ну, с Александрой я еще разберусь. А сейчас пора уходить. Здесь мне явно не помогут. Поговорить о судьбах мироздания — это да. А вот что-то конкретное… Смешно даже и начинать разговор. Она украдкой посмотрела на мерно тикающие на стене над столом часы. Часы были те же, что и тогда. Двадцать минут первого. Плохо.
— Не смотри на часы, Ася, — сказал Симагин негромко. — Уже поздно. Никуда ты не поедешь, и давай- ка перестанем терять время. Ты что-то хотела у меня узнать. И какая-то бабка тебя ко мне послала. Давай- ка, пока еще не совсем засыпаешь и язык еще шевелится, рассказывай вкратце.
— Андрей, нужно ли?
— Откуда нам знать заранее, что нужно, а что нет? Пробуй. Всякую дорогу нужно пройти до конца. Но поскольку, строго говоря, ни одна дорога конца не имеет — иди, пока не упадешь.
— Какой ты философический… — неприязненно проговорила она. — Видно, жизнь тебя не заела. Это и понятно, ты же ни за кого не отвечаешь.
— Хорошо, молчу и внемлю.
— Андрей, — устало попыталась Ася высвободиться в последний раз, — если я потеряю сейчас еще минут пятнадцать, мне действительно придется сидеть тут до утра.
— Может быть, мы и до утра не успеем, — ответил Симагин.
Да, он изменился. Железяка внутри. Но это ничего не меняет.
— Вот таких штучек не надо. Честное слово, я попала к тебе совершенно случайно, против воли.
— Случайно или против воли?
— Случайно! — рявкнула Ася. — И против воли!
Он помедлил, а потом мягко улыбнулся. И ее опять будто швырнули с обрыва в кипящий гейзер.
— Симагин, почему ты позволяешь мне на себя орать? — тихо спросила она.
— А кто тебе сказал, что позволяю? — Он вдруг встал. — Вот что я придумал. Тебе надо выпить двадцать грамм коньяку. У меня есть приличный коньяк, без подмесу, без обману. Через пять границ и три линии фронта…
И она сдалась. Молча, даже с некоторым любопытством — охмуряет или просто заботится? — смотрела, как достает он почти полную бутылку и малюсенькие рюмки, как ставит одну рюмку перед нею, аккуратно выплескивает туда один-единственный глоток, потом ставит другую рюмку рядом со своей опустевшей чашкой…
Сбылась мечта идиотки, вдруг вспомнила Ася. Я же сегодня коньяк хлестать собиралась… Нет, Симагин человек сугубо положительный, зануда чертов, вдеть как следует не даст. Симагин вбил пробку в бутылку, поставил бутылку на место. Перехватил Асин взгляд и усмехнулся. Экстрасенс не экстрасенс, подумала Ася, но какой-то он стал, помимо прочего… всепонимающий.
— Ну, — сказал он, садясь напротив Аси и поднимая гомеопатическую рюмку, — со свиданьицем.
— Почему ты так уверен, что я буду пить? — спросила Ася, сопротивляясь уже совершенно для проформы.
— Да ни в чем я не уверен, — честно ответил Симагин и улыбнулся. — Просто как все, что называется, люди доброй воли, я надеюсь, что здравый смысл возобладает над древними предрассудками и политическими амбициями.
Ася тоже улыбнулась. Улыбка вышла бледноватой.
— За тебя, — сказала Ася, поднимая свой наперсток.
— О-о! — ответил Симагин. — Рахмат боку.
Они выпили. Коньяк действительно был хорош. Прежде Симагин в таких вещах не разбирался совершенно. Впрочем, в ту пору и разбираться особо не требовалось, в магазинах стояло везде одно и то же и, пока с пьянством бороться не начали, даже довольно пристойное одно и то же…
И через минуту усталость немного отпустила, кровь забегала бодрее. Как писали в старых романах, подумала Ася, после глотка бренди щеки ее порозовели, грудь задышала чаще… Генриетта открыла глаза и сказала: «Ах!»
Вот интересно, что будет делать Симагин, если я, наоборот, закрою глаза?
— Поскольку единственное, о чем ты за весь вечер спросила меня по-настоящему заинтересованно, было «вижусь ли я с Антоном», — сказал Симагин, — я так понимаю, что ты хочешь о нем поговорить. Что- то случилось?
А ведь если я сейчас заговорю с ним об Антоне, поняла Ася, пути назад уже не будет. И даже если он ничего не сможет сделать… то есть он, конечно, ничего не сможет сделать, как он может что-то сделать, он же не командарм какой-нибудь… но зато он отныне сможет мне, например, звонить и спрашивать: не нашелся ли Антон? И, чтобы его отучить от звонков, придется огрызаться не менее резко, чем тогда. А у меня уже силы не те и нервы не те. Хочу я, чтобы он мне звонил и спрашивал? Хочу я вообще, чтобы он мне звонил? Зэт из зэ куэсчн. Еще с работы уходя и помыслить не могла, что буду задаваться подобным вопросом. А вот пришлось. Значит, нужно понять, хочу ли я его видеть когда-либо впредь. Она попыталась прислушаться к себе, но ничего не ощутила, кроме теплого свечения коньячной капли, повисшей на краю желудка, как на краю крыши — перед тем как сорваться и полететь вниз. Ася старательно попыталась представить, как сидит это она в деканате, а он вдруг звонит: «Асенька…» Но только вспомнить смогла, и воспоминание было двойным, будто его рассекало зеркало: то, что в одном воспоминании было левым, в другом было правым; он звонит — и ее будто выбрасывает в коридор звонкая сверкающая катапульта, и она бежит на улицу в наспех накинутом пальто ему, Симагину, ангелу Господню, навстречу, и льнет обниматься, точно год не видала — хотя расстались лишь утром; он звонит — и ее тошнит от одного лишь голоса, принадлежащего жалкому, отвратительному, худшему в мире человеку, и хочется этого человека гадливо раздавить ногой. Симагин ждал, не торопил, не подгонял, не канючил; лицо было сосредоточенным и серьезным. Вероятно, он ждал бы так и еще полчаса, и час. Но не сказал бы ни слова. Нет, не жалкий, не отвратительный. Налево пойдешь… направо пойдешь… Ася глубоко вздохнула, словно собираясь нырять.
— Антона призвали той осенью, — начала она, — и я ничего не смогла с этим сделать. Дергалась туда- сюда, а не получилось ничего. Да и он такой, знаешь, вырос… от этих уверенных блатных его буквально тошнило, не хотел он среди них оказаться — ну, и оказался в итоге среди желторотиков…
Вот так, думал Симагин, с трудом сохраняя лицо спокойно сочувствующего слушателя. От боли и отвращения к себе в груди его будто сжались какие-то ледяные тиски. Вот так, чистоплюй болотный. Это тебе не о поколениях рассуждать, не об общих тенденциях. Это был твой личный выбор. И ты предпочел ничего о них не знать. Спрятался за очень благородное: раз я им не нужен, значит, я не имею права вторгаться в их жизнь, не имею права совать свой нос в дела, к которым они… она… если бы я ее спросил, меня бы ни за что не допустила. Один раз, дескать, я спросил. Получил по морде — и успокоился. Не в том смысле успокоился, что стал спокоен, а в том, что решил не брать на себя ответственность за непорядочный поступок: выяснение ее обстоятельств против ее воли. Я в замочные скважины за любимой женщиной не подглядываю! А если бы подглядел, увидел бы вещи, которые дали бы тебе право на многое… Должен был подглядеть, тварь!!! А теперь уже поздно. Поздно? Поздно. Ах, поздно! Хоть вешайся, хоть башку себе раскрои об асфальт — это можно, это никогда не поздно. А спасти ее — поздно. А что же теперь? Теперь — Антон. Про него я тоже не счел себя вправе что-то знать, раз она решила его ко мне не пускать. Ах, тряпка. Она была права тогда, права кругом и во всем: тряпка, ничтожество. А теперь — Целиноградский котел. Ну, Антона я вытащу. Клянусь. Асенька, девочка моя, Тошку я спасу, обещаю. Значит, Целиноградский котел…
