петле висельник покажется человеком куда более активным и способным к действию, нежели сидящий с отсутствующим взглядом заморыш, сочиняющий: ту би, ор нот ту би — зэт из зэ куэсчн…
— Ну, знаешь, — Асю задело за живое. — Помимо способности писать «Гамлетов» этот заморыш еще и довольно неплохо шпажонкой помахивал, кажется! Если в том возникала нужда!
— Что такое — нужда? — спросил Симагин.
— Ой, вот только этой метафизики не надо!
— Хорошо, на тебе физику. Все мы уже много десятилетий живем как на зоне, и система ценностей зоны нас просто подмяла. Даже таких вроде бы культурных, интеллигентных людей, как ты. Причем ты сама даже не отдаешь себе в этом отчета. Просто активностью ощущается теперь лишь активность барака: махоркой разжился, стукача в нужник спустил, вертухая обманул, мастырку классную поставил, так что пару дней теперь на работы не погонят… Не выше.
Ася помолчала, потом ответила с тихой тоской:
— Но что же делать, если мы действительно живем как на зоне? Выжить бы — а остальное уже роскошь. Ведь нельзя чувствовать нарочно. Я не могу заставить себя мечтать о том, о чем в действительности не мечтаю, любить того, кого в действительности не люблю…
И опять она осеклась. Не следовало, наверное, при Симагине говорить о любви… вернее, о нелюбви. Бестактно. Но Симагин был, похоже, непробиваем. Он изменился, подумала Ася. С виду — нет, а на самом деле такая железяка внутри чувствуется…
— Влюблен по собственному желанию, — невозмутимо сказал Симагин. — Добр по собственному желанию. Щедр по собственному желанию. Сострадателен по собственному желанию. Звучит абсурдно, согласен. Парадоксально, вернее. Но ПО ЧЬЕМУ ЖЕ ЕЩЕ желанию мы можем стать добрыми, щедрыми и прочее? Мир всегда, Ася, всегда будет стараться сделать нас злобными и скупыми. Конечно, невозможно враз, сей секунд, почувствовать то, чего не чувствуешь. Мы привыкли, что это злостное и, как правило, подлое лицемерие — делать вид, будто чувствуешь то, чего не чувствуешь. Потому что мы всю сознательную жизнь прожили среди предельного лицемерия. Это одна правда. Сиюминутная такая, митинговая. Но, по большому-то счету, история культуры есть история развития действенных методик переплавки естественных, то есть животных, желаний и ощущений в так называемые человеческие, то есть по отношению к простому выживанию как бы лишние. Умирание культуры — это ситуация, при которой такая переплавка начинает давать сбои. Именно тогда воспитанное поведение оборачивается лицемерным. Ну, и самые искренние люди, искренне стремясь к добру, начинают кричать: долой лицемерие! А тут уж моргнуть не успеваешь, как все с удовольствием начинают оправдываться необходимостью выжить — потому что по законам джунглей жить проще. Страшнее, но проще, ведь не требуется духовного напряжения. Обрати внимание: ты же не вздохнула с тоской по поводу того, что мечтать, как в детстве мечтала, теперь не можешь. У тебя, наоборот, сразу агрессия: болтуны! Не способны гвоздя убить! То есть, пардон, врага забить…
— А что же делать? — тихо спросила Ася. Симагин вздохнул.
— Зэт из зэ куэсчн, — сказал он и прихлебнул чай. А Ася вдруг подумала, что очень давно она не разговаривала ни с кем вот так, о глобальном и не насущном, не бытовом. Да ведь даже и не с кем! Странное ощущение, будто вдруг лет десять-пятнадцать скинула… и разжались жуткие клещи вчера-завтра; распахнулись какие-то годы, даже десятилетия, по бескрайней, как сверкающий океан, глади которых можно было то в шторм, то в штиль плыть долгую, огромную жизнь, а не колотиться в мелких судорогах: пора масла купить, а булки нынче не надо, сойдет и завтра, все равно мне еще одну очередь уже не выстоять, рухну… водопроводчика опять вызывать надо, трубы в сортире сгнили совсем, и кран горячий пора менять, с получки позвоню в жилконтору… а сколько от них всегда грязи в доме, моешь потом, моешь… а на сон грядущий можно минут двадцать книжку полистать, от-дох-нуть… на каком поцелуе мы остановились, выходя из метро? «Виконт оторвался от ее губ и, безмятежно улыбнувшись, одним легким, изящным движением извлек шпагу из ножен». До зарплаты дотяну? не дотяну? штаны Антону удастся еще раз заштопать, или все-таки уже придется выбрасывать? вот и весь куэсчн. Позавидовала Симагину — прямо до стона. Неужели и я бы так могла? Неужели, останься я здесь, меня бы тоже до сих пор могло занимать, как в юности горячей, озабоченной мирозданием и презирающей сермяжные заботы, что-нибудь вроде… ну… Господи! А я ведь даже придумать уже не могу что-то не сермяжное! Что там было… Марсианские каналы. Экология… озонные дыры, перенаселение, «Грин пис»… Ай кэн писс — бам, бам-бам… И тут она вспомнила.
— Андрей… Извини, что напоминаю… А вот что ты тогда на набережной говорил, лучи любви какие-то, помнишь? Это было всерьез?
Симагин помолчал, сосредоточенно глядя в сторону.
— Это было всерьез.
— И вот сейчас ты мог бы…
— Нет, — сказал Симагин.
— Почему?
Он чуть сдвинул брови.
— Нельзя совершить чудо для себя. Чудо — такая хрупкая штука… Требует полного бескорыстия. Чудо можно совершить только для кого-то — иначе сам не заметишь успешного результата, он утечет между пальцами.
— Как сложно, — сказала она.
— Что делать, — ответил Симагин. — С чудесами просто не бывает.
— Нет, я в том смысле, что это все лирика, а ты мне физику скажи. Ты же мне тогда обещал чуть ли не за полгода все закончить…
— К Восьмому марта, — улыбнулся Симагин.
— Ну, может быть… ты лучше меня все помнишь. Мог бы ты сейчас уже взять свой прибор, или что там…
— Нет, Ася, нет. Успокойся, нет.
Ей вдруг показалось, что она поняла, почему он так настойчиво отнекивается.
— Боже мой, Андрей, мне и в голову не пришло, что ты можешь что-то такое со мной… надо мной… Я просто так спрашиваю, мне интересно!
— Ася, не мог бы, — терпеливо проговорил Симагин. — Когда-нибудь я тебе подробно расскажу, если захочешь, но это отдельный долгий разговор. По-моему, у нас сегодня иная тематика.
Понятно, подумала Ася. Еще одна мечта обманула. Наверное, для него это была трагедия. Он ведь только и жил этой… биоспектралистикой, что ли. Бедный Андрей. Она отпила чаю. Чай и впрямь был живительный. Только уже начал остывать. А мне действительно ничего не остается, как заночевать тут, подумала она, и немедленно бабий бесенок в душе многозначительно подмигнул и завертел пятачком: ой, как интересно… Ася вздохнула. Нет, увы. Ничего интересного. Клещи опять сдвинулись; на миг мелькнувшая в иллюминаторе широкая и ослепительная жизнь хрустнула и разлетелась мелкими твердыми крошками.
— Андрей, ты… только честно… когда в последний раз видел Антона?
Симагин молчал, глядя ей в лицо прозрачными глазами.
— Ну не конспирируйся, пожалуйста. Я знаю, что после нашего разрыва он некоторое время к тебе бегал. Поначалу скрывал… года два… а потом рассказал мне и спросил, как я отношусь. Я сказала, что мне это в высшей степени не нравится. Как он повел себя потом, не знаю. Мы больше не говорили на эту тему.
— Это, извини, я просил его тебе рассказать, — чуть помедлив, проговорил Симагин. — Я сказал, что хватит ему тебя обманывать, привычка к постоянному обману до добра не доведет. Когда он перестал приходить, я понял, что разговор с тобой у него состоялся и что ты все-таки опять запретила нам видеться… а он повел себя максимально честно по отношению к тебе. Но, откровенно говоря, предлагая ему покончить с враньем, я рассчитывал, что за два с половиной года ты могла бы уже и остыть, и не устраивать таких свирепств.
— Нет, не остыла, — задумчиво сказала Ася. — Что-то такое на меня нашло тогда, даже сама не понимаю. Рывком. Как будто меня выключили… или, наоборот, включили какой-то генератор душевного дерьма. Или выключили систему очистки. Да, собственно, я и до сих пор по-настоящему-то не остыла… То
