Читать подряд наукообразную тягомотину величественной, как принято было говорить, Программы – не было никаких человеческих сил; глаза, как бойкие лягушки, сами собой запрыгали по строчкам, слизывая мух пожирнее. «Коммунизм – это бесклассовый общественный строй… с полным равенством… где вместе с всесторонним развитием людей… свободных и сознательных тружеников… все источники общественного богатства польются полным потоком…»
Вербицкий выронил брошюру, и та рыхлым комом глухо шмякнулась об пол.
Лезть в статьи Сахарова и, тем более, в бесчисленные нынешние речи и программы он не стал. Это уж совсем мелко. Третья и четвертая производные. Суть везде и у каждого одна: се, творю все новое.
На то, что мы, выкручивая один другого, как белье выкручивают, отжимая – вдруг сотворим все новое, и тогда оно уже само всех нас осчастливит, рассчитывать теперь не приходится. Только на себя – и друг на друга. Пора. Сегодня и самим.
Он аккуратно положил недокуренную сигарету на край пепельницы и снова наклонился над пишущей машинкой, которая так и жила с ним единственной его опорой – с тех самых светлых, странных и по-своему тоже жестоких времен.
И продолжение потом напишу. И про сына их напишу. Надо спросить, где он теперь, я же ничего о нем не знаю.
«Резкими фехтовальными взмахами, звеня, соударялись и перехлестывались судьбы. Казалось, опрокинуло некую плотину, и все, что он узнал или почувствовал за эти годы, вдруг обрело смысл, получило наконец вещество и лихорадочно принялось распоряжаться им, строя себя. Даже то, что, пока он – в одиночестве и прокуренной трескучей тишине, она – там, кормит того, спит с тем, вызывало лишь добродушную улыбку, ибо самое главное, что может женщина, она все равно делала здесь, и он лился в нее, как муж, падал в нее, как зерно, как звезда, и через неё – в полуденную свободу неба, в ослепительную лазурь. В людей».
Теперь это было правдой.
11. Грязный наймит империализма
И выпал снег, и растаял снег, и выпал снова.
И я шагал по серой полупрозрачной слизи, расшмякивая её толстыми подошвами предусмотрительно надетых теплых башмаков. Мне сегодня долго ходить.
Кишел час пик. И уже смеркалось. И все было серым – даже воздух, мокрый насквозь и мутный от серой влаги. Меня то и дело толкали измученные толчеей люди, вконец сатанеющие от малейшей дополнительной преграды – особенно в горячих точках: у выходов из метро, возле остановок… И я толкал; ничего не попишешь, идти-то надо.
– Первый троллейбус, подходит к остановке, – сказал голос Бероева из ворса моей шапки, прямо над ухом.
А когда из присевшего на остановке троллейбуса, заваленного на бок весом прущей на выход толпы, принялись, как мокрая картошка, вываливаться люди, я пошел напролом и толкнул одного из прыгнувших в слякоть особенно сильно. Он едва не упал, и я поддержал его:
– Простите…
Он обернулся.
– Ба! – воскликнул я. И обрадовался. И остановился, продолжая на всякий случай поддерживать его за локоть. – Ну и ну! Вот так встреча!
У него заморгали глаза – не веками, а где-то внутри, в подноготной; он очень быстро ерзнул взглядом вправо-влево, словно проверяя что-то.
Например, один ли я.
Или: нет ли щелки, чтобы юркнуть.
Но коловращение толпы приплюсовало нас друг к другу.
– А я ведь вас искал, Сергей… Сергей Васильевич, правильно?.. искал, да! Я даже звонил в вашу редакцию, только мне сказали, что такой не работает. Вы там внештатным, что ли?
Все. Есть зацеп. Локоть можно выпускать, теперь не убежит. Сам за мной поскачет, ведь надо же узнать, зачем я его искал. Да вдобавок и выяснил уже, что в редакции он не числится.
Теперь толпа только мешала. Она свое дело сделала, не дала разомкнуться в первые мгновения. Теперь, наоборот, могла растащить.
– Сергей Васильевич, простите, но раз уж так получилось – давайте отойдем на пять минут, если вы не против. Вы не очень спешите? – просительно, даже как-то умоляюще, сказал я. Вальяжный барин, привыкший к комфорту, уюту и достатку, но нежданно попавший в невразумительную беду.
Это я о себе. Вернее, о своей маске.
– Нет, совсем не спешу, – ответил антивирус, приходя в себя. Нервы у него были высший сорт. Пока я выдавливал униженные обрывки начальных фраз своей роли, он успел настолько взять себя в руки, что сумел приветливо мне улыбнуться. – Что такое стряслось, Антон… э-э… Антон Антонович?
– Ох, сейчас расскажу, – и я, снова взяв его за локоть – но теперь уже с демонстративной целью: чтобы показать, как боюсь с ним разминуться, – поволок Жаркова подальше от свалки при содрогающихся перепонках троллейбусных дверей.
– Я проверял… – растерянно и обескураженно лепетал я, пока мы в лавировку пробирались к углу ближайшего дома, где людской поток не грозил нас смести и растолочь. – Я проверял, ваша статья в «Деловаре» ещё не вышла…
– Так быстро дела не делаются, – с достоинством, совсем уже придя в себя, отвечал Жарков. – Послезавтра, может быть.
– Со мною после вашего ухода странные дела твориться стали, – сбивчиво заговорил я, когда мы
