Гнедич

поднявшись из Аида к Одиссею,

промолвит: «Я был прав тогда!

О, лучше быть последним из последних

живых,

чем быть царем средь мертвых».)

«Друг мой Батюшков! Отвечаю:

если жизнь похожа на грезу, в ней все легко —

сочинить стихи,

пронзить штыком неприятеля,

влюбиться, отчаяться,

даже покончить с собой —

все возможно во сне, все обратимо,

но если проснуться,

например, когда пуля пробивает череп,

то поймешь вдруг,

что так никогда и не жил.

Петух надрывно кричит,

чтобы мы проснулись

и прислушались к звукам земли,

где поденщик берет плуг и пашет,

и не сомневается ни в том, что живет,

ни в том, что умрет.

Ты говоришь: не хочу быть, как он,

и подчиняться круговороту пота и пепла,

а хочу, чтоб меня, как Ахилла в детстве,

старый Феникс сажал к себе на колени,

разрезал мне мясо на маленькие кусочки,

вытирал бы мне рот, если я обольюсь.

Мы хотим, чтобы было тепло,

как в утробе матери,

чтобы кто-то брал нас на колени

и прижимал к груди.

Но если родиться по-настоящему, Батюшков,

в холод и одиночество,

то хотя бы на смертном ложе

мы не обманем себя, если скажем:

мы жили».

Неуверенность овладевает им,

и греза одолевает его,

насмехаясь над попыткой бунта,

перо падает из пальцев,

а где-то вдали,

рядом со станом ахейцев,

у стен

давно разрушенной Трои,

из греческих слов

Гомер воздвигает шатер,

в котором спрятаны покой и дружба.

Уже поздно.

Светляки мигают, цикады поют.

Ахилл и румяная полонянка ложатся спать,

и Патрокл со стройною девой Ифисой

отходит ко сну под узорчатым покрывалом.

У спящих героев лица Гнедича и Батюшкова.

Жизнь! прости мне эту отлучку,

я скоро вернусь

в твой холод.

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

Елена развернула полотенце

и положила книги на стол, —

книги, которые нашла у Гнедича

и не решилась выбросить.

Брат ее, хромой Игнат,

и Фома, что выучился грамоте у дьячка,

сидели на лавке и смотрели на лучину,

которая горела, потрескивая,

отгоняла темень с их лиц.

Но темнота, даже когда жалась по углам,

знала, что завоюет весь дом,

а не только подпол, чердак,

то место за печкой, где жил домовой,

пока не умер от голода,

потому что Елена с братом

забывали ставить ему

блюдце с молоком на ночь.

(Он хотел им навредить перед смертью,

но слишком ослаб

и грустил, ибо знал, что не в силах

ни проклясть их, ни простить им,

ведь нечисть есть только отсутствие добра, —

и это отсутствие умирало.)

Фома откашлялся; важно и заунывно

он начал читать,

а Игнат и Елена сидели открыв рот.

Им сначала казалось, что они на службе в церкви;

но постепенно перенеслись в Гишпанию,

кровавую и ужасную,

которая очень далеко от села.

Поля покрыты черной тенью,

Настала ночь – и тишина.

Луна сребриста из-за облак

Выходит грусть делить со мной.

Приди, царица бледна ночи,

Луна, печальных томный друг!

Река остановилась, спершись от мертвецов;

груды тел усеивали долину;

плавая в крови своей, жена

целует посиневшие губы мужа,

а ночная птица