консьержка. Она приложила палец к губам и взглядом велела Петровичу обернуться снова.
Они оказались на краю обрыва, перед которым возвышался деревянный крест, и кто-то был распят на кресте, или просто одежда висела: Сергей Петрович не мог ни смотреть, ни отвести глаз. Подошел долговязый, печальный солдат и сказал: «Чтоб не мучиться», перед тем как пронзил тряпичное тело длинным копьем. Из раны хлынула ярко-алая кровь – такая же, как наше знамя! – подумал Петрович и сказал: «Моя жизнь тоже была не напрасна, я тоже был мученик, я скакал на невидимой лошади...»
Запрокинув голову и открыв рот, Аполлинария похрапывала. Ей снился павлин, раскрывающий хвост. Тельце у павлина было жалкое, как у петуха, зато хвост огромный, во всю стену, и по нему симметрично были разбросаны глаза. Рядом с птицей стоял белобородый человек и смотрелся во множество павлиньих глаз.
Но их зрачки не отражали его. В каждом из них был сон.
Сны ее внука; сны покойной дочери; сны зятя; сны постояльцев гостиницы, которые снились им сейчас в их одинаковых комнатах; сны, увиденные и забытые много лет назад. В зрачках блестели опустевшие города, шумели волны, человек силился убежать, но оставался на месте, пароход отходил от берега и увозил детей, а они махали Аполлинарии и кричали: «Мы уплываем, уплываем!» Она хотела пойти по причалу, но, сделав движение, вышла оттуда в другой сон – сон с голыми ветвями деревьев, в котором заблудилась.
Она не знала, что внук открыл сейф и вынул оттуда пачку денег. Он обшарил спящего Петровича и, к огромному своему удивлению, нашел пистолет и положил себе в карман.
ожидая ольгу
Ольга встретила его полуголая, взяла деньги и пистолет, но не разрешила войти: сказала ждать ее в кафе с неоновой лампой. Ежась от холода, он добрел до кафе, которое, судя по всему, никогда не закрывалось. Он попросил кофе и старался не смотреть на циферблат, но взгляд все время соскальзывал на кисть руки. Оттого, что он смотрел на часы так часто, ему стало казаться, что стрелки вовсе не двигаются. Скучая, он следил за движениями официанта, а тот, несмотря на столь раннее утро, был бодр, ходил из угла в угол, посвистывая, протирал столы, хотя в том не было никакой надобности, искал, чем бы заняться. У него было круглое довольное лицо. Иногда он поднимал голову и подмигивал Тихону, проводил пятерней по кудрям, снова принимался насвистывать. Ему, наверное, хорошо живется, подумал Тихон. А почему? Потому что он всем доволен, никуда не рвется, не усыпляет свою бабку, чтобы уехать в Бразилию. Не мечтает днем и ночью об Ольге. Если бы только я был таким, думал Тихон. Но уже слишком поздно, я не переменюсь.
Он ждал час, другой. В кафе зашел матрос, потом человек в шляпе, потом две девушки, а матрос вышел; человек, снявший шляпу, попытался заговорить с девушками, но те не обратили на него внимания. Как они все живут, думал Тихон, им и дела нет до того, что я сегодня навсегда покидаю город. Но Ольга все не приходила и не приходила. Тихон не мог больше сидеть на месте, встал и отправился обратно к ней.
Он долго стучал в дверь, но никто не открывал. Потом со всей силы толкнул дверь плечом, она подалась, и он вошел в пустую комнату с матрасом на полу. Ольги не было.
Тихон заспешил в порт. «Не может быть, чтобы она меня обманула! – думал он (хотя уже знал, что именно так и было). – Я, наверное, ждал не в том месте. Наверное, она имела в виду: в порт иди».
Больше не было в порту парохода белого, с темными трубами, с огромными буквами «КАРИТАС» на борту. Он отошел на рассвете; а сейчас солнце светило уже ярко и точно. Краны поднимали контейнеры, чтобы погрузить их на баржу. Люди в касках перекрикивались, но ветер заглушал половину их слов, так что от «давай!» оставалось лишь «аай...», от «смотри» – «ии...»
Никто не обращал внимания на подростка, который нервно ходил взад-вперед, засунув руки в карманы и глотая слезы. Теперь он чувствовал усталость после бессонной ночи, но понимал, что домой вернуться нельзя. Что теперь его ждет, куда ему деться – он не знал. Милиция приедет, начнет следствие. Надо, конечно, сбежать из города, но он был измучен. Я все равно не дамся в каталажку, говорил он себе, но некий голос перечил: будь что будет, какая теперь разница. Ты обманут.
Чайка разбежалась на коротких лапах, замахала мощными крыльями и поднялась в воздух. Может быть, если смотреть очень пристально вдаль, на ту линию, что отделяет море от неба, если смотреть долго, не отводя глаз, то тело покроется перьями и он тоже станет птицей. Он стал размышлять о жизни чаек: как они ныряют за рыбой, как они греются на песке, какие они белые. Если он станет пернатым, то перестанет быть Тихоном. Мысли путались. Сбежать – но как – невозможно – и в то же время: легче легкого. Невозможно – и легче легкого.
часть третья
весть от отца
До того, как в дверь постучали, Тихон все еще лежал на кровати и, прикрыв глаза, прислушивался к звукам города. Он был у Елены в квартире, в многоэтажном доме. Вдалеке завыла пожарная сирена и смолкла. Сверху доносилась музыка с балкона, а за стеной сосед с утра включил телевизор. Невозможно было разобрать, что говорит диктор, только его голос, ровный и однообразный, продолжал звучать, как будто связывая все прочие звуки единой нитью. Женщина, высунувшись, должно быть, в окно, звала со двора ребенка обедать. Почти половина дня уже прошла, но Тихон еще не вставал. Он повернулся на другой бок и представил себе, как выйдет из подъезда и зашагает; представил улицу до мельчайших деталей. Все пути в этом городе он исходил, и редко навстречу ему попадалось новое лицо. Только летом наезжали отдыхающие и разбредались по пляжу. Но сентябрь сметал их, и город казался еще пустее прежнего.
Тихону исполнилось уже восемнадцать, но он не работал и не думал работать. Хватало тех денег, которые давала ему Елена. Или Виктор. Каждый из них уговаривал его остаться навсегда. Но Тихон нигде подолгу не задерживался.
Когда в дверь постучали, Тихон решил было не отвечать. Постучат и уйдут. Это, наверное, кто-нибудь из жэка. Или будут предлагать ножи точить. У Елены тупых ножей нет, все острые. Она вообще покупает только импортное, так что не нужно ничего ни точить, ни чинить.
В дверь продолжали стучать. Придется встать и сказать им, чтобы убирались откуда пришли. Вот если б кровать была на колесах и ко всему в квартире привязаны веревки. Потянул за одну – поехала кровать к двери. Потянул за другую – поехала в кухню. Тихон вздохнул, натянул джинсы и майку с отрезанными рукавами. Прошлепал босыми ногами к двери и распахнул ее.
На пороге стояла Аполлинария, его бабка, консьержка в гостинице. Стало стыдно, что не успел принять душ. Он опустил глаза, переминаясь с ноги на ногу. Аполлинария молчала, и он медленно поднял взгляд. Она постарела. На голове у нее была пестрая вязаная шапка с замысловатыми узорами, которая совсем не подходила ни к ее возрасту, ни к исхудалому ее лицу. Пока Тихон жил с Еленой, он научился немного разбираться в моде и приобрел длинное пальто в комиссионном магазине; а Елена подарила одеколон. Бабка молодится, с одобрением подумал он, подвела глаза черным карандашом – но от глаз опускаются морщины, покрывают щеки, шею.
– Твой отец написал, – сказала она. – Хочет тебя видеть. Прислал приглашение и билет, вот. – Она сделала несколько шагов и положила прозрачную папку на край стола.
Смысл сказанного медленно доходил до Тихона. Он взял в руки папку, вынул из нее листок бумаги, покрутил в пальцах, потом медленно положил обратно и, не глядя на Аполлинарию, спросил:
– Отец? Хочет меня видеть?
– Да, – больше она ничего объяснять не стала. – И если хочешь поехать, вот билет.
Он сел, пожимая плечами, а бабка продолжала стоять.
– Я не сразу тебя нашла, – сказала она.
Я не обязан перед тобой отчитываться, где я нахожусь, сама же меня выгнала, чуть не выкрикнул Тихон. Но сдержался, потому что, на самом деле, в ее словах не было упрека.
– Так ты поедешь или нет?
Об отце он не помнил ровным счетом ничего. В детстве был диван и, кажется, деревянные ставни на окнах. Отдельные слова.
– Да. Поеду, – ответил он, приподнимая голову. На лице Аполлинарии не отразилось ни одобрения, ни удивления. Она раскрыла кошелек и вынула оттуда несколько зеленых банкнот:
– Это тебе на дорогу.
