Ночь ли настанет - на голом полу,
Шинелью дырявой укрывшись,
В чужом, далеком, турецком краю
О русских полях, лесах и горах
Во сне мы мечтаем, забывшись.
Артамонов прочитал - одобрил. И взводу понравилось, каждый видел подобные сны. Но дальше взвода поэтический дар Пауля не прославился, потому что в роте Гридасова был настоящий поэт Иван Виноградов, и его стихи все знали наизусть.
Виноградов читал стихи в палатке офицерского собрания, ритмически махая рукой:
Время жизни строй изменит,
Кто-нибудь и нас оценит,
Ибо жертвой мы легли
За покой родной земли,
Кровь и пот свой проливая,
Душу Богу поручая.
Да простит нам Бог грехи:
Все мы смерти женихи.
Он не преувеличивал - многие ощущали себя 'женихами смерти', хотя надеялись жить.
Тяжесть кутеповского правления переставала ощущаться, она не давила душу, и поэтому вслед за чудом возрождения армии свершилось еще одно чудо.
Однажды оглянувшись, русские увидели, что у них есть не только сила.
Пели хоры, игрались в корпусном театре пьесы Островского, Чехова, Сухово-Кобылина, работала библиотека-читальня, выходила газета и десяток рукописных и литографированных журналов, действовали разные мастерские, красильни, парикмахерские, рестораны 'Яр', 'Медведь' и 'Теремок', торговали лавки и было создано кооперативное товарищество.
Трудно было поверить, что это сделали они, те, кто высадился в Галлиполи в конце ноября.
Но это сделали они.
* * *
Разрушенное общество возродилось в страшных условиях, платя страданиями, не останавливаясь перед жертвами*.
Впрочем, галлиполийские герои не только парадировали и изучали науки. Одни дезертировали, другие подавали рапорты о выходе из армии и содержались в специальном лагере как отступники. Открытых противников кутеповского порядка было около двух тысяч, однако их голос слышали в Константинополе, Париже, Праге и Берлине, и там обвиняли Кутепова в дикой жестокости. Сторонники же генерала никуда на сторону не обращались и делали свое дело, презирая либеральных деятелей, их газеты, их бессилие.
В Константинополе, полном беженцами, разлагались, гибли, лишенные твердой защиты люди. Там на площади у мечети на Гранд-базаре торговали вывезенными из России вещами: обручальными кольцами, часами, столовым серебром и одеждой. Когда все было распродано, брали у купцов-греков на комиссию разную мелочь, превращались в фармазонщиков, продавая доверчивым туркам надраенные медяшки как золотые. Правда, если фармазонщика ловили, то безжалостно забивали и на мостовой оставалась жалкая фигурка в куцей английской шинели.
Кто ее оплакивал? Разве что слепой русский солдат, вечно сидевший возле турецкого лицея и в жару и в холод, и громко играющий на валторне вальсы военной музыки - чарующую 'Березку' и рыдающий 'На сопках Маньчжурии'.
Около него всегда стоит толпа турок и греков, они, кажется, озадачены несоответствием огромной тоскливой силы, живущей в звуках, и злого рока. Некому оплакивать!
Только сборщики налога на мосту через Золотой Рог, стоящие цепью с обеих сторон, пропускали беженцев бесплатно. Они безошибочно определяли изгнанников, даже одетых в цивильную одежду. Они явно не ведали, что по Сан-Стефанскому договору (после освобождения Болгарии) русские избавлены от уплаты 'мостовщины', и руководствовались состраданием. Разгромленная Турция и поверженная Россия, вечные противники, теперь глядели друг на друга, простив старое, и русских беспрепятственно пускали во все мечети, куда другим иностранцам хода не было.
Однажды к Нине Григоровой подошел седобородый старик-мулла, взял за руку, вложил в ладонь пять лир и сказал:
- Аллах акбар, урус ханум. Урус якши.
Что было в душе у этого турка, Нина могла только догадываться. Может быть, в нем текла частица крови какой-нибудь несчастной русской полонянки? Или он вспомнил, сколько пленных турчанок стали русскими женами? Или просто понимал, что нынешние русские обречены?
И впрямь - обречены.
Хотя Нину защищала ее служба в госпитале, но вряд ли - надолго. Недалек был день, когда армия должна была исчезнуть, раствориться. А тогда - что? Идти в эмигрантский ресторан, в 'Черную Розу' к Вертинскому, в 'Зеленый' к Сарматову, надевать желтую кельнерскую наколку и зарабатывать чаевые?
О будущем страшно было думать. Известно, как в тех ресторанах самые скромные превращаются в шикарных развязных женщин. В богатых костюмах и платьях от лучших портных, бриллиантах. И с печатью обреченности.
Нет, уж лучше выйти за турка, благо сейчас мода на русских жен, и говорят, турчанки подали петицию коменданту Константинополя полковнику Максвельду, жалуются на измены мужей и требуют высылки всех соблазнительниц...
А не хочешь за турка, можно податься на Таксим, где чего только нет, каких забав и спасительных соломинок не изобрел голодный обреченный человек.
В конце Пера - большая, около двух верст в окружности площадь, это и есть Таксим. Раньше она служила плацем для турецкой армии, была огорожена железной оградой. Во время войны немцы сняли ограду, увезли в Германию на переплавку; остался бетонный постамент. Сейчас дирекция Пера выделила здесь Всероссийскому Земскому Союзу участок, где земцы устроили палаточную столовую для беженцев и где каждый день вовсю работали тысячи людей, добывая себе на хлеб насущный разными способами. Это была ярмарка изобретательности. Всевозможные лотереи, силомеры, пушки, панорамы, карточные игры - 'три листика', 'красное выигрывает, черное проигрывает', лотки с пончиками, воздушные качели, цирк, парикмахерские, паноптикум с хвостатой женщиной и человеком-зверем, который питается исключительно своим собственным мясом великое множество средств добычи на пропитание демонстрировалось здесь. Встретила Нина и старых знакомых валютчиков графа Грабовского, князя Шкуро и корнета Ильюшку, обманувших ее когда-то. Они завели себе 'крутилки' и, покрикивая: 'Бир билет - беш куруш' (один билет - пять пиастров), зазывали турецкую публику.
Нина присмотрелась - 'крутилки' устроены просто: деревянный круг на треноге, по кругу запускают жестяную стрелку, она крутится и указывает на выигрыши, разложенные через определенные промежутки, рахат-лукум, мыло, папиросы, вино, консервы.
- Задаточек надо вернуть, князь Грабовский, - сказала Нина крутильщику. - Помните? На Галатской лестнице?
Грабовский взглянул на нее, усмехнулся:
- Это вы? А я искал вас, искал... Где же вы пропадали?
Удивительно, но задаток отдал сразу. Видно, крутил удачно.
У Нины мелькнуло: не попробовать ли? Но сразу возразила себе: это ведь почти дно!
На дно еще успеется.
Она осмотрела всю площадь, побывала в бараке цирка, где висел яркий плакат: 'Небывалый во всем Константинополе и во всем мире номер! Женская французская борьба! Участвуют лучшие силы русских - мадам Лида, Галя и Вина!' Перед началом представления вышла полуголая женщина, стала звонить в огромный колокол и кричать:
- Эффенди, гельбурда, урус ханум хорош борьба!
На ее призывы быстро набежали зеваки в фесках, вытаращились на ее могучие груди и голый живот и весело повалили в цирк.
