совершенно исправную, чему весьма удивился: и в центре-то Москвы таксофоны через один изуродованы.
Кондратьев поднял трубку сразу, будто ждал звонка.
— Это я, — сказал Мурзин, не поздоровавшись. — Вы меня слышите?
— Да.
— Этот человек уезжает сегодня. Вы понимаете?
— Да. Где вы находитесь?
— Недалеко от Щелковского метро. Рядом автовокзал…
— Я сейчас приеду…
Мурзин пожал плечами и вышел из телефонной будки. Оставалось только удивляться проницательности Кондратьева. Ничего ведь не сказал ему, а он все понял. Что это — профессионализм? Или он что-то такое знает?..
Несмотря на ранний час автовокзал гудел как улей. Торговали бесчисленные ларьки, кричало радио, гоношились мешочники, называемые нынче «челноками». В этой круговерти нелегко было отыскать даже и хорошо знакомого человека.
Быстренько проглотив пару сосисок, засунутых в какой-то пресный блин под иноземным названием, и выпив стакан теплой бурды, называемой тоже по-иноземному — пепси, Мурзин вышел на улицу, разобрался в стоянках автомашин, определил наиболее вероятное место, куда должен подъехать Кондратьев, и, устроившись неподалеку в тенечке, стал ждать. Голова все еще болела, и не отпускала резь в глазах, когда смотрел на свет. Хотелось лечь, отключиться хоть на минуту. Но ничего не оставалось, как стоять, поскольку сесть все равно было не на что.
И все же он прозевал. Кондратьев возник внезапно откуда-то сбоку этаким незнакомым парнем, одетым в серый спортивный костюм, не останавливаясь и не поднимая глаз, поздоровался. И только тут Мурзин разглядел знакомый шрам на его щеке.
Через минуту они сидели в душной машине, и Мурзин рассказывал о своих приключениях.
Выбравшись на шумное Щелковское шоссе, «жигуль» пересек по невысокому мосту окружную магистраль и, набирая скорость, помчался по довольно свободной дороге.
— Во Фрязино, — коротко прокомментировал Кондратьев. — Дорогу я знаю.
Мурзин молчал. Неприятно задевало безучастие к его личной судьбе. Говорил ведь о версии следователя, о большой вероятности угодить в следственную тюрьму, а в ответ хоть бы искринка сочувствия. Неужели подозревает как и следователь? Чего же тогда возится с ним, доверяет?..
— Надо найти Маковецкого, — сказал Кондратьев сухим приказным тоном.
— В Одессе он, должен приехать.
— В Одессе его нет.
— Дочь там.
— И дочери тоже нет. Она в круизе по Средиземному морю. С мужем.
— Свадебное путешествие?
— Свадьба была еще весной.
— А Маковецкий говорил… — Будто холодным ветром подуло, и опять заболела голова. — Почему же он тогда уехал? Струсил?
— Это еще хорошо бы.
— Не-ет! — Мурзин даже замахал руками. — Подозревать Маковецкого — все равно, что меня подозревать. Я же его знаю, учились вместе…
— Многие, с кем мы учились, оказались не теми.
— Да, но Маковецкий!..
Кондратьев грубо выругался, даже тормознул, хотя потребности в этом не было никакой.
— Государство просрали. Думаете, почему?
— Почему? — машинально спросил Мурзин.
— Потому что слишком верили.
— Всех-то подозревать нельзя…
— Мы обязаны были оберегать целостность государства, невзирая на лица. А мы смотрели в рот лысым недоумкам со Старой площади, пуще всего боясь не вписаться в их демагогию. Мы не выполнили свой долг. Мы оказались приспособленцами, тянулись перед начальниками. А они нас предали!..
— Да, но Маковецкий!.. Тогда и я…
— Нет! За вас ручался Миронов.
Снова было долгое молчание. С широкого шоссе свернули влево, на более узкую дорогу, ведущую через чистый сосновый лес. Затем потянулись картофельные поля, перемежаемые песчаными проплешинами, хаотичные россыпи разномастных дачных домиков, неухоженные пригородные пустыри.
— Миронов тоже говорил о предательстве. В ту ночь.
— Я знаю. Он должен был с вами говорить об этом.
— А я говорил, что предателей надо не отслеживать, а отстреливать.
Кондратьев заинтересованно глянул на Мурзина и промолчал.
— Ну, достанем мы эти документы. Что дальше?
— Опубликуем.
— Этого мало. Переорут ведь. У них радио, телевидение.
— А кто сказал, что этим все ограничится?
— Тогда нас, таких гэбистов, должно быть много.
— А кто сказал, что нас мало? И не только гэбистов.
— Тогда должна быть организация.
— А кто сказал, что ее нет?
Теперь заинтересованно посмотрел Мурзин на Кондратьева.
— Федор Петрович, я не новичок в таких делах. Я понимаю: если со мной так говорят, значит…
— Правильно понимаете. Рекомендация Миронова кое-что значит. Маковецкого он только хвалил, а за вас ручался.
— Все-таки меня беспокоит эта их версия о моей причастности. Больно круто взялись. Слежка, СИЗО…
— Слежка — это верняком не милиция. Тут что-то иное. Будем разбираться.
— Я разберусь.
— Нет, вы отправляйтесь к себе, в Луговое. Мы сами проверим.
Скоро они въехали в многоэтажное Фрязино, застроенное добротными краснокирпичными домами. Остановились на площади, где было полно машин.
— Значит, так, вы идите…
— Пойдемте вместе, Федор Петрович. Позавтракаем у Новикова.
— Вы идите, — повторил Кондратьев. — Мне нужно съездить в одно место. Встретимся здесь через час.
12
До Гребневских храмов было рукой подать. Проехать город, пересечь по низкому мосту ленивую речушку Любосеевку, свернуть направо. Еще километр через деревню Гребнево, и вот они, белые арочные ворота, врезанные в каменную церковную ограду.
В стороне, на широком, как стадион, зеленом поле бегали ребятишки и двое взрослых, раздетых до пояса. В одном из них Кондратьев узнал настоятеля храмов отца Сергия. Черная бородка его резко контрастировала с бледной кожей. Отец Сергий, годящийся Кондратьеву в сыновья, гонял свое многочисленное семейство с помощью детского полосатого мяча. Жена его, матушка Ирина, маленькая, казавшаяся не старше своего долговязого первенца, стояла в стороне, покачивая коляску, и, похоже, снова была беременна.
