— Устраивайтесь на диване, а я прогуляюсь перед сном. Простыни и все, что хотите, берите в шкафу.
Диван был коротковатый, и, может быть, из-за этого Сергей долго не мог уснуть. Как в немом кино, прокручивались перед глазами картинки этого большого дня. Попытался вспомнить, что он наболтал соседям по вагону, но в голове был сумбур, мысли перескакивали с одной на другую. Помнил только, что он все время старался следить за собой, и это было мучительно. В одном он уже не сомневался: в покое его не оставят, и он очень хорошо сделал, что не поперся сразу к Фогелю, а спрятался у случайного доброжелателя, чей адрес никому не известен.
Ему снилось, что он все еще едет в поезде и тонкогубый старик тянет к его горлу иссохшие руки и что-то спрашивает, спрашивает. А Сергей все делает вид, что не понимает вопросов, говорит и говорит о кроманьонцах-неандертальцах, о родовых и территориальных общинах, о коммунизме-капитализме, даже что-то об Иисусе Христе…
Разбудил его вкусный запах жареных тостов и кофе. Комната была залита солнцем. Слышался плеск воды: хозяин принимал душ.
— Однако вы здоровы спать, — сказал Пауль, выйдя из душа. — Молодой, ничего не болит.
— Физзарядкой надо заниматься, — отшутился Сергей.
— А вы занимаетесь?
— Иногда.
Оба рассмеялись.
— Вот что мне нравится в русских: умеют о серьезном говорить несерьезно.
— Чего-чего, а дурака валять мы умеем.
Снова посмеялись, и снова Сергей подумал, что повезло ему с этим случайным знакомцем: не зануда. Впрочем, если учился в Москве, значит, набрался тамошних привычек. Зануде, хоть и иностранцу, студенты не дали бы проходу.
— Так куда мы с вами направимся? — спросил Пауль.
— Вы в самом деле намерены со мной таскаться по городу?
— На целый день в вашем распоряжении, — шутливо поклонился хозяин.
— Я и сам могу…
— Нет, нет, не говорите. Когда я был в Москве, меня повсюду возили. Так что я в долгу. Да мне и самому интересно. Хоть по-русски поговорить. А то уж я забывать стал.
— Не сказал бы. Вы какой-то ненастоящий немец.
Пауль, намазывавший масло на хлеб, застыл с ножом в руке.
— Что вы имеете в виду?
— Чистый русский язык. И потом… у вас нет портрета нашего дурачка, чтоб ему пусто было. Развалить такую страну!..
Пауль не поддержал новой темы для разговора: ему, как видно, неинтересно было копаться в дерьме российских перестроек. Он достал с полки карту Штутгарта, раскинул на столе.
— Ну, куда бы вы хотели?
— Мне все равно, — сказал Сергей. Его начинала раздражать настырность хозяина.
— Тогда для начала — в нашу новую модерновую картинную галерею.
— Модернизм не для меня, я уже говорил.
— Ну что вы! Это же поиски новых форм в искусстве.
— Извините, не могу согласиться. Модернизм — не поиски, а отсутствие таковых. Очередная сказка про голого короля.
— Да вы хоть на здание посмотрите. Шедевр архитектуры.
— На здание поглядеть можно. Чего же не поглядеть на здание.
Собираясь, они лениво переговаривались, но как-то получалось, что разговор все время возвращался к искусству. Так было и когда шли по улице, и когда ехали в трамвае. Вышли на той же самой площади и сразу оказались возле модерновой уличной скульптуры, которую Сергей вчера не заметил. Это была огромная, в три этажа, металлическая конструкция на растопыренной треноге с приваренными разноцветными пластинами наверху — что-то вроде громадного флюгера. Нелепое это сооружение было вроде как центром притяжения. Здесь толпились люди, разглядывали уличных певцов, музыкантов, художников и всяких прочих затейников, возле которых стояли баночки для монет с надписью: «Danke» — «Спасибо».
— Свобода, — сказал Пауль. — Каждый делает, что хочет.
— Каждый зарабатывает как может, — ехидно поправил Сергей. — На московских улицах свободных нищих тоже немало. Но до такого счастливого будущего, признаться, нам еще далеко.
На здание новой модерновой картинной галереи, возле которой они вскоре оказались, действительно стоило поглядеть. Хотя бы потому, что она меньше всего напоминало храм искусства. Это был скорее заводской цех, приспособленный для каких-то таинственных технологических потребностей: ни входов не видать, ни выходов, нагромождение стен, плоских и полукруглых, одна из них — зеркально-черное стекло, вдоль пологих лестниц и пандусов толстенные красные трубы.
'Вот отсюда я и смоюсь, — подумал Сергей, вслед за Паулем поднимаясь куда-то по пологой лестнице. — Только спрятаться за экскурсантов…'
Но скоро он понял, что спрятаться в толпе не удастся, поскольку в роскошных залах почти никого не было. Пришлось быстренько переходить из одного пустого зала в другой, разглядывать что-то изображающие грязные кляксы на стенах, свалки старых досок, разодранную на куски сантехнику, стоявшие тут и там полурасчлененные человеческие фигуры. Сергей чувствовал, как растет в нем глухое озлобление. Хотелось одним емким русским словом обозвать все это и уйти. Мысли метались вокруг одного и того же философского постулата о том, что живое, тем более человеческое естество может быть познано лишь в его целостности. Сколь мелко ни дроби, как пристально ни рассматривай отдельные части, феномена человека не познать. Что хорошо для науки, совсем не годится для искусства. Там, где начинается культ частностей, в форме ли, в содержании ли, — искусство умирает. Оно лишь в целостности…
В одном из залов, где были выставлены какие-то чудовищные куклы, Сергей увидел наконец небольшую толпу. Красивая молодая немочка в национальном костюме — в белой кофточке, узком темном корсаже со шнуровкой, в короткой юбке и легком поверх нее фартуке — восторженно рассказывала онемевшим от почтения экскурсантам:
— Это великолепный образец архитектуры постмодернизма. Архитектор Джеймс Стирлинг решил сложную задачу — свел в единое целое архитектурные формы-цитаты. Центр тяжести собрания современного искусства образуют дадаисты, сюрреалисты, экспрессионисты. Здесь же имеется деревянная пластика Пикассо. В конце анфилады установлено огромное стеклянное «иглу» шедевр нового направления 'искусства в мыслях'. Глядя на него испытываешь ощущение удаленности от времени и пространства. Но летящая архитектура здания не позволяет впасть в торжественность…
— Я пошел, — грубо сказал Сергей по-русски. — Боюсь впасть в идиотизм.
Открытая площадка, куда он выскочил, предназначалась, должно быть для того, чтобы люди, озверевшие от созерцания музейного маразма, смогли прийти в себя. После выворачивающего мозги модернизма чистое голубое небо в обрамлении краснокирпичных стен смотрелось великолепно, успокаивало.
Он начал спускаться по пологому пандусу, но тут его догнал Пауль.
— Вы — дикарь! — возмущенно заявил он. — Современное искусство признано во всем мире…
— Ну и на здоровье. Если кто-то нуждается в слабительном, это не значит, что оно нужно и мне тоже. Я уже говорил вам, что не умею сострадать чужой изжоге.
Думал, что такой грубости Пауль не стерпит и уйдет. Но он все тащился следом. День был ясный, улицы пестрели красочными витринами, публика шла навстречу спокойная, улыбчивая, стопроцентно трезвая, и скоро злобное раздражение Сергея поулеглось.
'Ну, я тебя затаскаю по городу', — подумал он о Пауле. И нырнул в первый же «Buchhandlung» — книжный магазин.
Полчаса Сергей перебирал книги, а Пауль все стоял в стороне, ревниво наблюдал за ним. Затем был магазин, торгующий велосипедами, — море спиц, колес, рам, самой разнообразной формы и расцветки,
