– Карл ненавидит евреев.
– Тогда почему их здесь так много?
– Он их классифицирует и изучает. Как бабочек. Вы заметили: вот эта половина кемпинга – еврейская, ближе к Делаверу – джентайлз.
– И как же он их различает?
– У него интуиция на евреев. Однажды я был на сборище его друзей. Денис скривил рот, прищурил глаз, выбросил вперед руку, прокричал: «Социализм вышел из Торы. Евреи сотворили атомную бомбу. В их руках печать, кино, финансы…»
– И ты согласен?
– У меня герлфренд – еврейка… Однажды они меня убьют.
Карл явился ему нежданно-негаданно. Сконденсировался из кварков, атомов и молекул как необходимый элемент мира. Осенняя лесная гора: охра, коралл, пурпур. Перистая краса индейского лета. Как будто коровинские купчихи побросали на взгорке свои шали сушить.
– Атом в этом кленовом листе обитал, возможно, в душе Рафаэля. Где-то здесь пронесся сейчас электрон, бывший Эйнштейном.
Так думалось ему по дороге на ферму, где он покупал по утрам сладкие «органические» помидоры. Берешь дюжину в корзиночке – кладешь два доллара в жестянку. Магазин на доверии. Сладчайшие томаты в дымчатой росе. А теперь развернуться на пустынном сизом шоссе – и домой.
И вдруг скрежет тормозов за спиной. И откуда только они явились? Ну никак не могли они так стремительно и бесшумно явиться из-за поворота. Это дьявол поставил их за его спиной, как шахматные фигуры на доске. Один жирный, бритоголовый, татуированный паук на виске у глаза. Другой седогривый, с римским носом, он был бы даже красив, если бы не подвижный тонкогубый рот. Внутри жирного хрипело. Так свирепый питбуль деловито, без лая выходит на жертву.
– You fucking idiot, you dickhead, you motherfucker. You almost made a car accident, – вступил седогривый.
– I am sorry, nobody is perfect.
– You dickhead, I cut yours bolls off, – хрипел жирный. – Get fuck out of hier [40].
В нем все сдвинулось и закипело. Заныли разбитые костяшки. Их глаза блестели зеркальным наркотическим блеском. Но в тот же миг Питбуль дал газ, их задние колеса задымились и пропали в синеве и охре индейского лета.
С тех пор Карл неизменно вставал на его пути, как черный ферзь, объявляющий шах белому королю.
О, эти сизые лесные горы с лимонным свечением одиноких крон, с роскошью голубых елей. Осень как стареющая красавица, от которой все еще не оторвать глаз. Но когда машина въезжает на Карлову гравийную дорогу, у пейзажа начинается приступ болезни Паркинсона. Сизые горы лихорадит и трясет. Видимо, Карлова дорога – неизбежный элемент мира, как и гравийный карьер, вспоровший долину поперек, и кладбище ржавых автомобилей за облетевшей рощей.
Но стоит свернуть с этого трясилища на стриженый лужок, как на джипе вылетает Карл и преграждает путь. Он медленно вылезает из кабины и, поигрывая балетными ногами в обтягивающих кожаных штанах, отчитывает нарушителя:
– Дорога там, там, там, а не з-д-д-есь. Еще раз увижу – и нам придется расстаться.
Карл всегда отчитывал кого-нибудь, и, как правило, это был еврей.
– Я хотел бы наполнить газом мой баллон, – попросил он Карла, глядя на гиганта арийца снизу вверх.
– А где ваше please, please, please – пож-ж-жалуйста? – Он почувствовал, как в нем зашевелилась ярость.
– Английский не мой родной, извините. Тут не до тонкостей.
– Следующий раз не забудьте: please, please, please, – назидал Карл, закачивая пропан в баллон. – Пи, эл, и, эй, эс, и…
– И зачем ему понадобился мой плиз, – размышлял он по дороге домой. – Наверняка тут какая-то ущербность. Кстати, я никогда не видел Карла в обществе женщин, а всегда с этим толстобрюхим. А потом, эти затянутые в кожу балетные ноги.
– Ты только не волнуйся, Нюню, только не волнуйся, – вступила Нинок, когда он поведал ей свои мысли, – тебе нельзя волноваться.
А потом Нинок пошла в ванну, приоткрыла кран и стала шептать:
– Вода, водюшка, водюшечка, унеси наши напасти. Вода, водюшка, водюшечка.
В воскресенье вечером они сворачивали знамена: подглаживали рабочую одежду, отключали газ, укладывались пораньше, чтоб в пять утра взорвать сладчайший сон звоном будильника. А потом двухчасовая гонка по семнадцатой дороге, как переход из цветного кино в черно-белое.
Они трудились в большой японской компании на скромных позициях. Он оформлял бумаги на складе – chiping and receiving, она ремонтировала фотокамеры. Серость складских будней он скрашивал общением.
В обеденный перерыв приходит Крис – единственный интеллектуал на складе.
– Что ты все читаешь, Грегори?
– Русский поэт… Называется «Осенний крик ястреба». Хочешь послушать? – Он никак не мог поверить, что его родной язык непонятен кому-то. – Северо-западный ветер поднимает его над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута, он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже…[41] А теперь повтори, Крис.
– Эка тика покатика… Дека дека дека… Факи факи факи Чехов Чехов Чехов…
– Неужели не понимаешь? Не верю. Это же так прекрасно. Он парит в голубом океане сомкнувши клюв. С прижатой к животу плюсною. Когти в кулак, точно пальцы рук. Чуя каждым пером поддув снизу, сверкая в ответ глазною ягодою, держа на юг, к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу буков.
– Вершлако вершлако боко… Бисе хомоко а дей Коко… Горбачев Горбачев Горбачев…
– Давай так, – предлагает Крис, – ты сделай мне синхронный перевод на английский. Я пойму. Между прочим, я брал в колледже курс русской литературы. Давай подстрочник, я пойму.
Слушает, скосив глаза, придерживая тонкой, бледной рукой каштановые кудри.
– А ведь это нацистское стихотворение. Вполне подошло бы для гитлерюгенда. Здесь кровь и почва и величие хищника.
– Но автор – еврей, картавый рыжий еврей с больным сердцем. Он не думал ничего такого.
– Ницше тоже был больной и не думал ничего такого. Вообще-то, я терпеть не могу евреев.
Видимо, он обладал способностью создавать вокруг себя это поле. Он убежал от него в другое полушарие, но оно настигло его и здесь.
– Что сделали тебе евреи, Крис?
– Они наглые, шумные, от них дурно пахнет. Еврея можно купить за деньги. О вей, о вей… were is my Tora? Were are my mazebolls? Were are my knishes?[42] Эххх… Кха, кха, кха… Мой дядя – мэр города. Евреи хотели открыть в городе синагогу. Дядя отказал.
– Почему?
– Евреи будут шуметь, парковаться где не положено. А самое главное, наведут за собой черных. Мой дядя говорит: мне не нравится Гитлер, но нравится его работа. О вей, о вей. Борух ато аденой. Евреи такие свиньи.
Он был среди них как лазутчик.
– Ты кто? – спросил поначалу водитель трака.
– Да русский я, русский.
Он не брал отгулов в еврейские праздники. Но в Хануку иной хитроумный подходил к его столу, чтоб приглушенно-усмешливо поздравить:
– Happy Hanuka.
А когда гасили семисвечник, рыжий ирландец из мэйнтененс-департамент, пронося мимо грандиозную латунную менору, приговаривал:
