Аарно повинен больше, чем французы, выдававшие своих евреев с энтузиазмом? А поляки, украинцы, литовцы…
Опять судьба послала ему немца. Как тогда, сорок лет назад, в Казахстане, когда его, студента германского отделения, занесло на копнитель «Сталинца-6» к приволжскому немцу. Он уже не помнит, как звали того и как он выглядел, помнит только, как другие комбайны спотыкались и останавливались, а их «Сталинец-6» не знал простоев, потому что у них решетка копнителя была затянута полотном – и поэтому ветер не задувал солому в их хвостовик – и каждая гайка была тщательно смазана и затянута.
Он помнит мусор и головешки на улице центральной совхозной усадьбы, а в стороне, в ровной, как стол, степи, белые немецкие домики под черепицей с цветами в палисадниках. Немка в куропатковом старинном платье с синим фартучком несет на стол домашний тминный сыр, сладкое плодово-ягодное вино. Тогда-то, за тем столом, они и научили его своим песням. И вот теперь он пел их Аарно:
И Аарно кивал головой и похлопывал его по плечу. Ему припомнилась фотография из книги воспоминаний Альберта Шпеера. Девятнадцатилетний Шпеер в ресторане с невестой Маргарет Вебер на фоне Альп в Обероммергау, в лучах заходящего солнца. Они молоды и счастливы. Фауст еще не заложил душу дьяволу, но уже полон тщеславия. Оно-то и погубит его. Мгновение, продлись, ты прекрасно. Как похожи они на людей. Как похож на человека Аарно Банк со своей трясущейся головой. Он уже ничего не понимает. Это уже не жизнь, а затянувшаяся агония.
– Меня терзает загадка человеческого идиотизма, Аарно. Приходит один идиот и говорит: в основе всего – экономика. И миллионы верят ему и пытаются построить рай на земле. Потом приходит другой и говорит: главное – либидо. Все человеческие проявления есть сублимация либидо. И миллионы принимают все на веру. Но вот является третий и провозглашает: в основе всего – кровь и почва. Во всем виноваты евреи. Арийская раса должна подчинить мир. Вся человеческая история есть взаимодействие идиотизмов. Но самый большой идиотизм – патриотизм.
Но Аарно уже ничего не слышал. Старик дремал. Его голова с большим сизым ухом плыла, как сизое облако.
– Хочешь еще одну Liedchen, Аарно, – разбудил он старика, – это очень немецкая Liedchen. Вот послушай:
Аарно весь так и встрепенулся:
– Вот за эту Liedchen я тебе что-то подарю.
Шаркая, поплелся за перегородку и вынес тяжелую двустволку с лакированным каштановым прикладом.
– Смотри, double barrel shoot gun, двустволка. Могучая пушка. Правда, ею нельзя подстрелить Die Gedanken – мысль. Но можно уложить пуму. Накрепко запирай дверь. Смотри! В этих местах объявились пумы.
– Но у меня лайсенса нет.
– Только не бери пушку в свой гнилой Нью-Йорк. А здесь она пригодится. Не забудь амунишен.
Аарно принес тяжеленькую коробку с патронами. Когда Нюню показал подарок Нинку, она обрадовалась и сразу зауважала ружье, и дала ему кличку – Шата Ганович. А потом чистенькой тряпочкой, смоченной в одеколоне «Витязь», тщательно протерла Шата Гановича.
А потом они дали два пробных выстрела, и Нинок визжала от восторга, и долгое эхо перекатывалось в горах.
– Только русский еврей может водить дружбу с этим гитлером Аарно, – гневается старуха Эдна.
Старухе Эдне разрешается говорить в лицо человеку любые гадости. Она как шутиха при королеве, с той лишь разницей, что она одновременно и шутиха и королева.
– Веди себя достойно, Эдна, а не как Ента, – высовывается в окно трейлера подневольное лицо Ховарда с роскошными буденновскими, как будто припорошенными мукой усами.
– Начинается, начинается, – разгоняется для атаки старуха Эдна. – Что там по Пятому каналу, шлимазл, опять эти кровавые драки ниггеров, переключика лучше на Седьмой, там сегодня играют янки.
– Не переходи на личности, Эдна, – отбивается интеллигентный Ховард. – Предмет дискуссии – ментальность русского еврея…
– Да, да, ментальность. Ты лучше сходи на Брайтон-Бич. Они напиваются в ресторанах и бьют друг друга по морде, как ниггеры на ринге. Мало того, у них, оказывается, есть своя мафия.
Трейлер старухи Эдны похож на версальский дворец с изумрудной лужайкой и круглой тюльпанной клумбой посередине. Проходя мимо вечерами, они видели в окне позолоченную раму картины в сполохах TV. Старуха никого не впускала: гостеприимство оказывалось исключительно на лужайке.
Старуха Эдна была для него как учебник английского языка с топиками для заучивания наизусть. Она говорила с бруклинским акцентом, но грамматически безупречно. Правда, речи ее отличала фрагментарность, как будто она цитировала собственные записные книжки.
– Мы знали, что такое маггинг[68]? Мы слова-то такого не знали. А потом ганеф[69] Ля Гардия назвал сюда пуэрториканцев, чтоб они голосовали за него. Э-х-х… Нью-Йорк – это же был парадайз. Никто никого не трогал, фе. Жизнь – это сон. Э-х-х. Тебе приснился хороший сон – повезло. Дурной – не повезло. Мне приснился хороший сон.
– Ховард, кто выигрывает, янки или Атланта? Ты что, заснул там, Ховард? Вот человек. He dasnt give a damn[70].
– Янки, янки ведут, – доносится из глубины.
– Hell with them[71].
– Моя мама. Э-х-х… У меня была бриллиантовая мама. Пекарь, лекарь, кук. Какие выпекала халы по субботам. Какие халы! Э-х-х… В семьдесят лет впервые в жизни пошла к врачу. «Рахиль, у вас рак». – «Hell with them». Прожила до девяносто пяти. На девяносто шестом звонят мне из санатория «Конкорд»: «Только что ваша мама скушала большой хот-дог. Короче, ваша мама подавилась хот-догом». Приезжаю. «She is gone»[72].
– Ховард, сколько очков у янки? Ты что, заснул там, Ховард?
– Янки, янки ведут. Два-один.
– Hell with them. О, мой отец. Э-х-х… У него была золотая профессия. Скорняк. Собственная фабрика меховых изделий. Три магазина. Работал семь дней в неделю. Пошел однажды в туалет. Нет и нет. «Папа, что с тобой? Папа…» К-х-х. He is gone. У него были руки. Что за руки. Руки артиста. Э-х-х… Вы знаете, где похоронены мои folks[73]? Рядом с великим ребе Шнеерсоном. Кто бы мог подумать, что любавичского ребе удостоят такой чести? Так теперь моим старикам нет покоя. Приходят эти енты из Бруклина и рыдают на могиле Шнеерсона.
– Ховард, что ты там смотришь теперь?
– Майкл Тайсон с Робертсом.
– Опять эти кровавые драки ниггеров. Э-х-х… Вы говорите, почему мы снимаем эту лужайку у гитлеров? Потому что здесь нет ни одного ниггера. Когда гитлеры не устраивают хрустальную ночь, с ними таки можно жить. Сидим, попрятавшись от ниггеров в кусты. Да и мы тоже хороши. И до чего же мы бываем отвратительны. Подите на Сорок седьмую. Хасиды с их бриллиантовым бизнесом. Готсгановим[74]. Убивают друг друга из-за денег.
– Да что ж ты, Эдна, привязалась к любавичам, – являются в окне припорошенные усы Ховарда, – у них своя компания, у нас своя. Любавичи делают парносу как могут.
– Э-х-х… Ну а этот, как его, Шапиро. Ну который защищал убийцу Симпсона, он что, тоже делал парносу[75]?
– Это его работа.
– Но почему именно Шапиро? Почему именно еврей Шапиро должен защищать в суде дьявола? Почему антисемиты всего мира должны смотреть на эту жидовскую морду на экране TV, обороняющую черного
