убийцу? Почему самые большие жулики на Уоллстрит – евреи? Почему все либеральные судьи – евреи? Почему самая лицемерная либеральная газета «Нью-Йорк таймс» принадлежит евреям? Если все нас так ненавидят, может, в нас есть что-то такое?
– Почитай великого Жаботинского, Эдна, почитай, – поучает из окна Ховард. – Великий Жаботинский говорит: евреи должны создать собственный дом и уйти. Мы не должны совать свои носы в чужие дела. У нас есть теперь собственный дом.
– Но тогда почему мы не в кибуце, Ховард? А здесь, у гитлеров под кустом. Почему? Э-х-х…
– Обратите внимание, великий Жаботинский – русский еврей.
– Те, что с Брайтон-Бич… – перебила старуха Эдна, – те, что с Брайтон-Бич, – не евреи. Они мутанты.
А может, старуха Эдна и в самом деле права, все думалось ему потом, может, мы и в самом деле – мутанты. Право же, это совсем особый зверь, русский еврей, не обозначенный ни в одном зоологическом справочнике.
Он помнит, как у них в доме на пасхальном столе в никелированной кастрюле с бульоном и мацеболлс отражалась ваза крашеных яиц. И фронтовой друг отчима Мефодий, такой же, как и он, пропахший варом сапожник, в таких же гимнастерке и галифе, с такой же лакированной лысиной, приходил разговляться. После водки, в благорастворении, оба хлебали куриный бульон с мацеболлс, заедая пасхальными яйцами, потому как Бог един, потому как от подлинного Бога до нашего представления о Нем такое же расстояние, как от созвездия Пса до пса – лающего животного.
Короче, Нюню и Нинок были плохие евреи. Мало того, на православную Пасху они имели обыкновение ходить ко всенощной. В ту апрельскую ночь они отправились в храм с соседкой Клавдией и ее сыном Глебом. Они поднялись на Глебовой серебристой «нисан-альтиме» по Шестой авеню к Восьмидесятым улицам. На полуночном Манхэттене светло и пустынно, и только в Гринвич-Виллидж все еще многолюдно.
В русском храме гулял сквозняк. Женские лица, подсвеченные снизу свечами, большеглазые, обрамленные платками, обращены к молодому, красивому, с русой бородкой и в золотых очках, похожему на московского кандидата наук священнику.
– Христос воскрес!
– Воистину воскрес!
– Христос воскрес!
– А вот там, видите, слева от Царских врат, икона… так тот, который в кольчуге, – Дмитрий Донской, а рядом с ним – Сергей Радонежский, вдохновитель и сподвижник, – проникновенно шептал ему на ухо сосед Глеб, большеносый, лысоватый, с печальными каштановыми глазами и блестящей, как будто отполированной кожей, непрерывно крепко потирающий руки. – А вон там, на иконе, Ксения Петербургская. Все свое состояние отдала бедным. А это Гермоген Аляскинский. А вот там, обратите внимание, стоят посольские.
Все напоминало ему детство:
Ох уж эта влюбленность русского еврея в русскую культуру, по поводу которой так негодовал Владимир Жаботинский.
Там, под Оптиной пустынью, бежали прозрачные ледяные ручьи поверх низкого дубового сруба Пафнутьего колодца, в медоносные луга, где вязовая аллея вела к воротам порушенного монастыря. Там иудейские лики апостолов глядели с блеклой фрески поверх сосновых горбылей дровяного склада, там ржавый комбайн «Сталинец-6» упирался хвостовиком в глаза Христу. А сосед Глеб все шептал на ухо:
– Видите, вон там крест. Так это с крейсера «Варяг». Крейсер затонул, а крест спасли. Так его моя мама чистила. Три дня в церкви трудилась к Пасхе.
За полночь вынырнула из толпы быстрая, ловкая Клавдия, со свежим русским лицом, похожая в свои шестьдесят пять на деревенскую молодку. А когда подвигались к выходу, почудились ему в толпе Карл с другом-толстяком. Будто кланялись они, мелко и часто крестясь. Быть не может. Ну с чего бы им в русском- то храме? То ли привиделось, то ли и в самом деле Карл, пружиня балетными ногами, истово крестился на Ангела Златые Власа.
Возвращались во втором часу ночи. По пустынной Седьмой авеню к Холланд тоннелю.
– А мы по телевизору на католическую Пасху концерт из Ватикана смотрели, – встрепенулась Нинок. – Папа Римский раввинов пригласил и бывших узников концлагерей. И Папа объявил: евреи, оказывается, не виноваты.
– Но это же ревизионизм, – так и вскинулась Клавдия. – Ревизионизм это. В Писании сказано: «Кровь Его на детях ваших».
От этих слов стало ему не по себе. И подумалось: так зачем же мы тогда с ними? Уж лучше до конца со своим народом. И на нас, выходит, Его кровь. Уж если в ад, то со своим народом. С отцом, матерью.
А когда домой приехали, бледная, худенькая Нинок, булькая в ванной над раковиной, все успокоиться не могла:
– Ну сколько им еще крови нужно, ну сколько?
Три черных планера медленно ходили по кругу, образуя правильный треугольник. Четвертый ушел так высоко, что превратился в черную точку. Большие черные птицы с неподвижными кривыми плоскостями плавно уходили по спирали вверх, в космос. Какой обзор открывался им оттуда? Видимо, они знают что-то такое, чего не знают люди. Однажды он поднялся на самую высокую гору и увидел их совсем рядом. Они парили, поводя геральдическими клювастыми головами. Их прижатые к подбрюшью плюсны напоминали сжатые кулаки. И они не были лакированными, как вороны. То была грифельная нездешняя чернота, сродни тьме. Ну что им стоит броситься вниз и впиться в человека всеми своими крюками?! Но, видимо, им приятнее олень, развороченный грузовиком на шоссе. И ему припомнился гигантский чугунный орел в Вене, на фасаде какого-то имперского дворца. И ужас от этой инфернальной, нависшей как туча черноты. И вдруг – новое «пронзительное совпадение». Серебристый трейлер с орлом, распластанным по борту, подкрался ночью по-кошачьи и стал на прикол рядом с лягушачьим автобусом пивных богатырей – друзей Карла.
В ту осень они особенно досаждали своим соседям. Носились по густой горной траве на снегоходах, и те пушечно расстреливали тишину. И даже поленья их костров всемирно трещали, и невозможно было уснуть. А потом они повадились взрывать петарды. Эти взрывы – как удары бича в звездную ночь, и дым от костров заслонял ковш Большой Медведицы и Млечный Путь. И жирный, с брюхом фартуком и пивной бутылкой в руке, танцует в горящей скошенной траве.
