Он меня взял за плечи, и не успел я опомниться, как уже стоял на ногах и он меня подталкивал по направлению к магазину, а Валя была передо мной, и поэтому невольно я подталкивал её, впереди шел Фома, а сзади Глафира, и так мы вошли в магазин, держась за все, что попадалось под руку.
Мы вошли в магазин, и тут, оказывается, было что делать, потому что, несмотря на замечательные рейки, которые Глаша сама придумала и которыми очень гордилась, некоторые книги все-таки выпали каким-то образом с полок и часть картин упала с крюков, на которые они были повешены.
– Давай, Даня, – сказала Глафира, – подбирай книги, а потом разберемся, какую куда. А ты, Валя, картинки собери, и живо, живо, нечего время терять. Работать надо.
Она словно переняла у Степана этот его бодрый тон, эту его настойчивость. Честно сказать, я злился на неё очень. Меня раздражало то, что они, люди, выросшие на море, родившиеся на море, не хотят понять, как трудно нам, воронежцам, никогда моря не видавшим. Я бы и начал спорить с ней и со Степаном, однако понимал, что выглядеть это будет как трусость. И книги и картины от нас удирали и словно дразнили нас. Стоило мне наклониться над книгой, с трудом удерживаясь на ногах, как книга вдруг устремлялась в другой конец магазина, а мне навстречу летела картина, только что удравшая от Вальки. Толк был небольшой от нашей работы, но все-таки мы работали. Во всяком случае, нам казалось, что мы работаем.
Степан был доволен ужасно:
– Вот это я понимаю, а то куда ж годится! Давайте и вы, Глаша, работайте.
Я попозже зайду, посмотрю, как дело идет.
– Вы бы побыли с нами, Степа, – жалобно сказала Глафира, обеими руками держась за прилавок. Но тут волна ударила в борт, бот мотнуло, и Глафира застонала: – Ой, мамочка, мамочка, ой, ужас какой!
– Мне Фому Тимофеевича надо сменить, – сказал Новоселов. – У вас тут за командира Фома останется. Он моряк опытный и не трус. Верно, Фома?
– Не знаю, дядя Степа, – солидно сказал Фома. – Вам видней.
– Я говорю – значит, верно, – подтвердил Степан. – Ну, живите, не скучайте.
И не бездельничать. От безделья и мысли мрачные, и качает будто сильней. Будьте здоровы.
Застучали сапоги Степана по трапу, и, когда он ушел, сразу пропала бодрость, которую он сумел нам внушить. Видно, невелик был её запас. Немного ещё после ухода Степана мы продолжали ловить убегавшие картины и книжки, но постепенно двигались все более вяло. Первая заскулила Валька. Какая-то картина в тоненькой золотой раме – потом я разглядел, что это были «Мишки в лесу» Шишкина, – удирала особенно энергично. Валька гонялась, гонялась за ней и вдруг отчаялась. Вцепилась в прилавок и захныкала:
– Ой, тетя Глаша, не могу я работать, мне что-то нехорошо.
– Ну, ну, – прикрикнула Глафира, – я тебе похнычу! Ты что думаешь, здесь детский сад? Раз на судно попала, значит, подчиняйся, работай!
Смешно было, что она говорила совсем так, как Степан. Точно таким же тоном. И, хотя в это время снова волна ударила в борт, Глафира даже не вспомнила про свою знаменитую мамочку.
От этой волны картина, все время убегавшая от Вали и как будто дразнившая её, вдруг, поняв, по- видимому, что Валя может и в самом деле оставить её валяться на полу, любезно подползла к самым Валькиным ногам. Но Вальке было не до картины. Она заплакала уже совершенно всерьез.
– Ну не могу я! – вопила она сквозь рыдания. – Ну что хотите делайте, не могу!
Тут пришлось вмешаться мне. По чести сказать, я тоже чувствовал, что не могу. Вадька как будто выражала мои мысли. Но мне следовало помнить, что я старший я, значит, не только не могу распускаться при маленькой, но ещё и должен её учить уму-разуму. Поэтому я, вместо того чтобы тоже расплакаться или, по крайней мере, хоть качать жаловаться, вдруг заорал на Валю громко и сердито:
– Что значит «не могу»? – кричал я. – А я могу? Да? А тетя Глаша может? А Фома Тимофеевич на вахте стоит – он может? И подбери картину сейчас же. Это государственное добро. Ну!
Валя помолчала немного, и я уже подумал, что зря на неё кричал, что она сейчас только сильнее расхнычется и толку никакого не будет, но она вдруг сказала очень сердито, как она всегда говорила, когда понимала, что неправа и надо подчиняться, но не хотела показать, что подчиняется.
– Ну, чего раскричался? – сказала Валя. – Ну, подберу, – Она изловчилась и действительно подняла картину и сразу же с возмущением повернулась ко мне. – Я ничего и не говорю, – сказала она. – А только на младших нельзя кричать. Это на нервы вредно действует.
– «Нервы, нервы»! – проворчал я. – Будут тут ещё твоими нервами заниматься!
Я подхватил первую попавшуюся книгу и начал с трудом запихивать её на полку.
– Хватит, ребята, ссориться, – примирительно сказал Фома. – Давайте я тоже вам помогу, быстрее управимся.
Книги и картины по-прежнему убегали от нас, но мы наловчились и теперь ловили их лучше, и их не так много уже оставалось, сорвавшихся с крючков или убежавших с полок, и действительно стало нам лучше. И Глафира уже не вскрикивала при каждом ударе волны, и Валька не хныкала, и меня уже не мутило.
Вдруг я услышал резкий, громкий смех, Я поднял голову. Держась рукой за переборку, в магазине стоял Жгутов. Я не заметил, когда он вошел из машинного отделения.
– Сбесились вы, что ли? – сказал Жгутов. – Судно на воде еле держится, а они книжечки разбирают!
– Нам дядя Степа велел, – сказал.
Каким-то странным мне показался Жгутов. Не то он был очень возбужден, не то, может быть, просто выпил. Как-то он дергался весь, глаза у него будто подмигивали, рот кривился, и нельзя было понять – рассмеется он сейчас или начнет трястись в припадке.
– Шутит над вами дядя Степа, – чуть не закричал он. – Шутит, а вы, дураки, поверили. Книжки по полочкам расставлять! Ой, уморили! Все равно ваши книжки рыбы читать будут.
