удивлены неожиданным его приходом.
Каляч оглядел ярангу. Давно он не был здесь. Ничего живут, небогато, но, видать, крепко. В бочках — тюленьего и моржового жира достаточно, на перекладинах висят, вялясь в дыму костра, оленьи окорока. На стенах — винчестер, дробовое ружье, ремни, снегоступы… Все есть, чему надлежит быть в хорошо налаженном хозяйстве.
Беря из жестяной банки мелко наколотый сахар, Каляч спросил:
— Нового привозу сахар-то?
— Нового, — ответил Пэнкок, — приезжий лавочник уже начал торговать.
Обо всем этом Каляч и сам отлично знал, но надо было с чего-то начинать разговор.
— Однако много товару навезли, — заметил Каляч, — где будут хранить?
— Муку сложат и брезентом покроют, — ответил Пэнкок, — а для остального построят склад. Карпентеровский железный перевезут из Кэнискуна и здесь поставят.
— И то верно, — согласился Каляч, — а то он там без толку стоит. Кэнискунцы в пургу там собак держат, все загадили.
— Почистят, прежде чем заново поставить.
— Ии, — кивнул в знак согласия Каляч. — Значит, едешь в Ленинград.
— Еду.
— Не боишься?
— А чего бояться — не к врагам ведь.
Каляч кашлянул.
— Это конечно, не к врагам… Вот только как быть с женой твоей?
— Будет ждать.
— Так это же несколько лет!
— Она знает и готова ждать.
— А если сильно соскучится?
— Некогда скучать ей — ребенок у нас будет.
Этого Каляч не знал. Он пытливо оглядел фигуру Йоо. Вроде пока незаметно.
— Ну, хорошо, родит, а потом начнет скучать? Как тогда? Когда долго мужчины нет, тяжело женщине…
— И мужчине нелегко, когда долго нет женщины.
— Это верно, — согласился Каляч. Он решил сойти со скользкой тропы, спросив напрямик: — А если она уйдет обратно в отцову ярангу?
— Не уйдет.
— Отец может попросить…
— Все равно не уйдет.
— Да почему ты так уверен? — с искренним удивлением воскликнул Каляч.
— Ты забыл? У нас есть мандат, — напомнил Пэнкок.
— Так то — бумага, — усмехнулся Каляч. — Что может слабая бумага?
— Все может, потому что на ней начертаны слова. Вся сила в них, в этих словах. Поэтому-то и еду, чтобы учителем стать.
— Шаманом будешь? — усмехнулся Каляч.
— Зачем шаманом? Просто учителем.
Каляч вздохнул. Ему было трудно спорить с Пэнкоком. В душе он уже давно примирился с судьбой дочери и зять ему нравился. Во всяком случае, мысленно примерив Йоо к другим молодым людям, Каляч решил, что рядом с Пэнкоком ей лучше всего. Они как бы созданы друг для друга… Но Омрылькот и Млеткын просили поговорить с парнем, убедить его отказаться от поездки…
— Неужто не жалко Йоо? — снова начал Каляч.
— Жалко, — ответил Пэнкок. — Но ничего, она потерпит… И будет ждать меня.
— Послушай, Пэнкок, — Каляч вдруг как-то воровато огляделся по сторонам, придвинулся вплотную к зятю и горячо зашептал: — Ты не беспокойся, я буду заботиться о твоей жене и будущем ребенке. Учись и покажи всем этим самым… у Каляча родичи не какие-нибудь там оборванцы или неудачники, а настоящие люди!
Сказав это, Каляч быстро отодвинулся и жадно хлебнул остывший чай. Немного успокоившись, он весело крикнул дочери:
— Йоо! Что же ты не нальешь отцу горячего чаю?
Волна благодарности охватила Пэнкока. Он хотел сказать Калячу что-то доброе, приветливое, но не мог вымолвить ни слова и лишь растерянно улыбался.
— Ничего не говори, — Каляч понял его. — Пусть это будет наша с тобой тайна.
К вечеру в ярангу заглянул Млеткын. Он сделал вид, что удивлен присутствием Каляча:
— И ты здесь? Вот хорошо-то. Вместе поговорим с этим безумцем, — шаман кивнул в сторону Пэнкока.
— Не переменил своего решения? — спросил он Пэнкока.
— Нет.
— И ты, Йоо, и ты — Каляч, неужто не видите, что парень тронулся умом? Да где это видано было, чтобы луораветлан был учителем? Такого не было, нет и никогда не будет!
— Почему? — спросил Пэнкок.
— Да потому, что это не наше дело. Это уж я точно знаю. Я жил в Америке и многое понял…
— То Америка, а это — Советская республика, — возразил Пэнкок.
— Да все это одно! — махнул рукой Млеткын. — Запомни, сынок, то, к чему способны тангитаны, часто не подходит нашему народу. Одумайся, Пэнкок, не срамись… Ведь какой стыд будет, если ты приедешь таким же, каким уехал.
— Многого не было у нашего народа… — проговорил Пэнкок, но тут Млеткын сделал вдруг страдальческое лицо и, перебив его, обратился к Калячу:
— Видел? Слышал? Ну не безумец ли? Вон Гэмо наш. Уж как любит торговать, однако не может. Потому что настоящую торговлю может вести только тангитан.
— А я и не собираюсь становиться торговцем, — сказал Пэнкок.
— Ты долго жил один, без присмотра. Если бы слышал твои слова покойный отец и недавно ушедшая сквозь облака матушка твоя…
Шаман горестно опустил голову, взглянув предварительно на Каляча, молча сидевшего на китовом позвонке.
— Ты делаешь опрометчивый шаг. Откуда у тебя такая уверенность? Тангитанская земля непригодна для нашего брата. Мы часто заболеваем там.
— Ну уж я постараюсь не заболеть, — усмехнулся Пэнкок.
Млеткын сделал вид, что не заметил намека.
— Мне жаль тебя. Уезжая, ты оставляешь свою жену одинокой, а по нашему обычаю такая женщина имеет право искать себе другого мужчину, который может позаботиться о ней.
— Йоо не будет искать другого мужчину.
— У них мандат, — вступил наконец в разговор Каляч.
— Бумагой не залатаешь крышу яранги, если ветер оторвет рэпальгин…
— Йоо не будет одна, — снова подал голос Каляч.
— Да ты заодно с ними! — зло сверкнул глазами Млеткын. — Уж не в большевики ли ты записался?! Не надо было тебе ездить с милиционером…
— Сами посылали.
— У вас тут настоящий сговор! — вскрикнул шаман. — А я-то думал, ты, Каляч, разумный человек. Или забыл, что в родстве с самим Омрылькотом состоишь?
— Что мне от этого родства! — махнул рукой Каляч.
— А то, — зловеще прошипел шаман, — что Омрылькот возьмет да и не пустит тебя на свой вельбот. Ты что же, как эскимос, на одиночном каяке будешь охотиться?
— Новая власть может отобрать у Омрылькота вельбот, — вставил Пэнкок.
