поначалу взбунтовались: не хотим, говорят, американской грамоты, хотим свою, русскую… что там, в Ленинграде, об этом думают?
— Первые книги печатают на латинском алфавите, — ответил Пэнкок. — Но многие уже считают, что надо переходить на русский. Здорово помогли письма Сорокина! Богораз-Тан сказал нам: будем делать новый алфавит!
Напившись чаю, Пэнкок собрался в путь.
Утоюк спешил на берег, и Лена вызвалась проводить Пэнкока до начала тропы, ведущей через перевал в Улак.
Пэнкок шагал широко и, не будь за его спиной женщины с ребенком, пустился бы бегом, да так и бежал бы до самого Улака.
Вскоре стемнело. Идти стало труднее, но Пэнкок решил не останавливаться, не ждать рассвета. Он шагал вперед, чутьем определяя направление. Густая, плотная темень и тишина будто одеялом окутали тундру. Лишь когда Пэнкок преодолел перевал, проклюнулась заря. Она постепенно разгоралась, захватывая восточную половину неба.
У самого Улака выплыло большое, чистое, словно вымытое солнце. Засверкали лужицы и роса на траве.
Со Сторожевой сопки перед Пэнкоком открылся Улак. Легкий туман медленно уползал в сторону лагуны. Возникала хорошо знакомая картина: два ряда яранг, тянущихся от подножия сопки к тэпкэну — незаселенной галечной косе.
«Как большой город! — с восхищением подумал Пэнкок. — Сколько деревянных домов понастроили!»
Пэнкок нашел свою ярангу. И как будто не было долгого пути из Ленинграда через всю страну до Владивостока, а оттуда почти двухнедельного плавания и ночного перехода через перевалы, каменистые тропы и топкую кочковатую тундру. Почувствовав огромный прилив сил, Пэнкок ринулся вниз, к ручью, и там, опустившись на колени, припал к студеной, до ломоты в зубах, воде. Он пил долго, с наслаждением, но никак не мог утолить жажду. Наконец, поднявшись, пошел дальше.
У первой яранги его облаяла разбуженная собака, и Пэнкок был рад этому. Из следующей яранги вышел старик Рычын и остановился как вкопанный. Он протирал глаза, смотрел на Пэнкока, что-то шептал, должно быть, заклинания, пытаясь отогнать видение, но «видение» не исчезало, наоборот, оно шагнуло ближе и заулыбалось.
— Это ты, Пэнкок? — осторожно спросил Рычын.
— Это я.
— Больно худой что-то… Пешком пришел?
— Пешком.
— Далеко, — вздохнул Рычын, все еще не веря своим глазам. — Похудеешь на такой дороге! Шутка ли — шагать от Ленинграда до Улака. Сколько же времени ты шел?
— Одну ночь, — ответил Пэнкок и объяснил несколько разочарованному Рычыну, что шел он не от Ленинграда, а от Нуукэна, где остался ледокол «Литке».
Тем временем из яранг начали выходить люди, и вскоре новость о возвращении Пэнкока долетела до Йоо. К ней прибежала Наргинау.
— Пэнкок пришел пешком!
— Как пешком?
Йоо не поверила.
— Да ты выйди из яранги, сама посмотри! Он уже здоровается с Драбкиным и Сорокиным!
Йоо выглянула. С конца единственной улицы Улака к их яранге приближалась возбужденная толпа. В ней невозможно было разглядеть Пэнкока. Да и уж очень неправдоподобно было сообщение Наргинау. «Как это пешком, когда даже письма оттуда идут целый год? И почему — пешком? С ума он сошел, что ли?»
Сорокин встретил Пэнкока у школы:
— Ты ли это, Пэнкок? Вот не ожидал! Откуда ты взялся?
— Отпуск дали, — пояснил Пэнкок. — Поправить немного здоровье да новый букварь привезти.
— Ну я рад! Ну рад! — повторял Сорокин, пожимая Пэнкоку руку.
Потом подошел Драбкин с дочерью. Он обнял Пэнкока и трижды крепко поцеловал.
Наконец Пэнкок увидел Йоо.
Она медленно приближалась, держа за руку мальчика.
Броситься бы навстречу, обнять ее, как это сделал милиционер Драбкин, но нельзя… Не принято это у чукчей. Здесь люди часто расстаются, часто встречаются. Это жизнь.
Сердце у Пэнкока, казалось, готово было выскочить из груди. Вот она, его жена Йоо, по которой он так тосковал в далеком каменном Ленинграде, с которой перекликался через незаходящие созвездия над Обводным каналом… Какая длинная улица в Улаке! Словно Невский проспект!
И так долго идет по ней Йоо!
А Йоо сдерживала радость, громадным усилием воли заставляя ноги ступать медленно, осторожно, видом своим стараясь показать, что к возвращению мужа она относится спокойно, с присущим чукотской женщине достоинством.
Чуть поотстав от Йоо, шла Наргинау.
Как похудел Пэнкок. Черты лица заострились, теперь он не похож на того мальчишку, что покидал Улак, теперь он выглядел настоящим мужчиной.
Наконец Йоо подошла.
Толпа притихла.
Йоо сказала мужу:
— Етти!
— Ии, — ответил Пэнкок.
Он опустился на корточки и стал разглядывать сына. Мальчишка настороженно смотрел на незнакомого мужчину и с трудом сдерживал слезы.
— Ты совсем большой мальчик, — тихим, сдавленным голосом произнес Пэнкок.
— Он хороший сын, — гордо сказала Йоо.
— Я знаю, как тебя зовут. Ты Иван-Тынэвири.
— Это верно, — спокойно проговорила Йоо. — Так его зовут.
Толпа молча, с затаенным волнением наблюдала за встречей Пэнкока и Йоо.
— Иван, — сказала Йоо, — это твой отец.
Она легонько подтолкнула мальчика к Пэнкоку. Но парнишка вцепился в материнский подол и опустил глаза.
— Ну так пойдем домой, — так же спокойно сказала Йоо Пэнкоку.
И все трое медленно пошли по улице, мимо нового интерната, рядом с которым высились мачты радиостанции с металлическими оттяжками, мимо домика медицинского пункта, мимо старых яранг, мимо обложенных дерном мясных хранилищ. Они чувствовали, как следят за ними десятки любопытных глаз.
Вот и своя яранга. Теперь их никто не видит. Йоо кинулась на грудь Пэнкоку и зарыдала. Заплакал и малыш, цепляясь за материнскую камлейку.
— Ну почему у нас не так, как у тангитанов! — говорила сквозь слезы Йоо. — Драбкин, возвращаясь даже после двух дней отлучки, прямо на берегу при всех целует Наргинау. А почему нам нельзя? Почему?
Пэнкок гладил жену по волосам и утешал:
— Погоди немного, и мы тоже будем так жить… Самое главное, что я вернулся! Это самое главное. Ты не знаешь, как я тосковал по тебе!
Пэнкок, уже никого не стесняясь, плакал. Собаки удивленно смотрели на всхлипывающих, сплетенных в один клубок людей.
Отняв залитое слезами лицо от Йоо, Пэнкок взял на руки сына:
— Не плачь! Посмотри на меня — я твой отец!
— Нет! — сквозь слезы ответил мальчишка. — Ты худой и страшный. Я не хочу…
