Нет… Омрылькот не мог просто так уйти от родного судна. Слишком оно ему дорого. Он провел рукой по белому борту, не спеша опустился на гальку.
Среди множества судов, выставленных на продажу на песчаном берегу залива Нортон в Номе, Омрылькот сразу же приметил этот вельбот. Было что-то особенное в линии его бортов, в закруглениях на носу и на корме. Омрылькот тогда не стал даже рассматривать другие суда, он сразу же подошел к облюбованному вельботу и вырезал на черном обводе борта маленький знак иныпчика.
Вельбот стоил ему не очень дорого. Он не отдавал за него последнее, как Вамче. В тот год Омрылькоту повезло: он поймал полторы сотни белых песцов и, кроме того, выменял у знакомых оленеводов на «огненную воду» еще полсотни. С двух убитых китов он, как владелец байдары, взял себе ус. И потом у него накопилось много моржового бивня, который охотно брали американские торговцы. Омрылькот не стал менять все это на вещи, как часто делали его земляки, он продал на бумажные доллары всю пушнину, китовый ус и моржовые клыки. Причем, он не сразу соглашался на предложенную цену и даже несколько раз делал вид, что собирается уезжать обратно на свой берег. Торговец волновался и понемногу набавлял цену. И в результате Омрылькот не только обзавелся вельботом, но и нагрузил его покупками, которые потом с выгодой продал своим же знакомым. Он прикинул, что если торговать разумно, то можно вернуть целиком истраченное на покупку вельбота.
Тогда Омрылькот был молод. Он любил мягкие шкуры на одежду, податливое женское тело и нежное мясо молодого лахтака.
Неужели жизнь прошла? Пролетели годы, и он, старик, опозоренный, уйдет сквозь облака, как ушел, не выдержав, Вамче?
Омрылькот протянул руку и еще раз провел по борту вельбота. Судно было для него словно живым существом.
Когда льды били по корпусу, обдирая краску, или в проливе под киль попадал камень, Омрылькот чувствовал, как вельбот вздрагивает от боли и тихо стонет. Эта боль отдавалась в сердце Омрылькота, словно его собственное тело царапали льды и били камни… Теперь вельбот… стал общим… Но разве раньше он не служил народу? Кто плавал на нем, как не народ? Люди были сыты и обуты, жили в тепле только благодаря милости и доброте Омрылькота. Он мог и не покупать вельбота или сказать, что не хочет в море. Иногда и вправду ему хотелось остаться на берегу: мясные ямы его были набиты, бочки доверху наполнены жиром морского зверя, яранга покрыта новой моржовой кожей — словом, самому ему лишний выход в море был не нужен. Однако он отправлялся в пролив, чтобы тот же Пэнкок, Кмоль или Каляч могли запастись копальхеном на зиму, сменить крышу на яранге, подбросить песцам подкормку… Попрекали его на сходе, что брал лишнее… Так ведь брал свое, делилось-то добытое на его вельботе!
Омрылькот чувствовал, как из глубины души, из самых затаенных ее уголков поднимается и все растет, растет дикая злоба. «И откуда у них такая сила? Вроде бы людишки никчемные, не нажившие за свою жизнь и ломаного гроша, а вот поди же — власть! Власть голодранцев! Ну, хорошо, может, у русских и заведено грабить богатых людей, но зачем это распространять на другие народы? Сделали бы революцию у себя, и довольно. Зачем лезть дальше? Строили бы новую жизнь среди тангитанов, а нас, чукчей да эскимосов, не трогали, как это делают американцы. Они сами по себе живут. А тут… Иные улакские жители начали подражать тангитанам даже в мелочах: завели жестяные рукомойники, матерчатые штаны натянули вместо нерпичьих. Один уже поплатился — Евъепто поморозил коленки. Так ему и надо. Еще подавился бы кто-нибудь палочкой для чистки зубов!»
Старик и не заметил, как занялась заря. Белесое небо надо льдами говорило о приближении зимы. В другое время он устремил бы взгляд в небо, посмотрел бы, как постепенно гаснут незаходящие созвездия, но сейчас не хотелось, сейчас думалось о другом.
«Красная заря»… Так они назвали свое товарищество. Многоречивый Тэгрын сказал, что это символ новой, зарождающейся жизни, нового дня, взошедшего над Улаком, над всей Чукоткой и всей Советской Россией… На первом сходе он говорил о незаходящих созвездиях. Большевики отбирают не только вельботы, не только зажигают звезды, но и берут себе вечное, казалось бы, независящее от них… Омрылькот почувствовал, как наползает на него страх. Раньше он никого не боялся, если не считать старости и смерти. А тут… старик зябко втянул голову в широкий вырез меховой кухлянки, глубоко засунул руки за пазуху. Он внутренне сопротивлялся страху и… одолел его: ненависть и жажда мести вытеснили страх…
Нет, прежде чем Омрылькот наденет белые камусовые штаны, он постарается отомстить и большевикам-тангитанам, и большевикам-чукчам. Они будут помнить Омрылькота!
Долгие размышления давно убедили Омрылькота в том, что власть большевиков непрочная. Об этом говорил и старый знакомый торговец из Нома Свенсон. Он приплывал прошлым летом забирать свое старое имущество из северных сел, заходил пить чай к Омрылькоту. Американец рассказывал: «Большевики разорили всю страну — больше не ходят по железным полосам поезда, потонули железные пароходы, вся страна — в развалинах. Вдоль большой русской реки Волги, в тамошних стойбищах — голод». И еще Свенсон сказал, что весь мир ждет скорого падения власти большевиков и возврата к старому праву сильного и удачливого человека. На прощание он похлопал Омрылькота по плечу и подарил несколько жестяных баночек отличного американского табаку «Принц Альберт».
Солнце вышло у кромки скалистого берега. Да, видно, в этом году рано замерзнет Берингов пролив. Восход перемещался все дальше к югу: зима в этом году будет трудная. Зато… зимой не приходят пароходы, не приезжают новые люди… Но вот радиостанции… Разговоры о ловле летящих слов с помощью железной проволоки оказались правдой. Да и пароход, заваливший берег Улака строительными материалами, товарами, мешками с мукой и сахаром, опровергает утверждения Свенсона о нищете и голоде в Советской России. Пэнкок рассказывал, как ехал по железным полосам, видел бухту во Владивостоке, полную кораблей… В Улак приходил «Литке», корабль, способный плавать во льдах. И еще — русские напечатали в книге чукотский разговор. Шаман Млеткын брал у школьников эту книгу и разглядывал… Да, грамота оказалась великой силой, и Омрылькот мог только сожалеть о том, что в свое время недооценил ее… Теперь в Улаке не только есть люди, умеющие читать и писать, в Улаке есть свой учитель! Раньше Омрылькот, как и его сородичи, был уверен, что умение читать и писать, наносить на бумагу и различать на ней следы человеческой речи — это природная особенность тангитана, как его белая кожа, рыжие или светлые волосы… Но и эти внешние природные особенности смешиваются: Наргинау вышла замуж за милиционера Драбкина и родила девочку, Утоюк женился на Лене Островской и тоже стал отцом девочки. Правда, Млеткын поспешил распустить слух, что от таких браков будут рождаться только девочки. Поэтому скоро некому будет ходить на охоту, добывать моржей, китов, лахтаков, нерп…
Солнечные лучи осветили Улак, отразились от железной крыши интерната, от стеклянных окон деревянных домов. Дальние вершины сопок уже побелели от выпавшего снега. С моря повеяло холодом… Когда льды скуют море, само собой распадется товарищество. Зимняя морская охота требует сосредоточенности и умения быть незаметным среди торосов и на белом поле открытой тундры. Толпой и совместной охотой можно только распугать осторожного зимнего зверя. Зимой люди снова вернутся каждый к себе, к своему винчестеру, к своим снегоступам. Нерпа — это не морж. Кто ее добыл, тому она и принадлежит. И никто не захочет отдавать шкуру в общественную собственность. Она нужна самому охотнику на штаны, на рукавицы, на торбаза…
Размышления Омрылькота прервались: к вельботам кто-то приближался. Омрылькот оглянулся: по смерзшейся гальке шагал Млеткын, он подбирал выброшенную волнами морскую капусту и смачно жевал ее. Шаман вздрогнул, заметив сидящего под вельботом Омрылькота.
— Какие новости? — спросил Омрылькот.
— Вот новости, — шаман показал в сторону Сторожевой сопки. — Тэгрын поднимается, чтобы обозреть лежбище. Дня через два будут колоть зверя. А потом снова откроют интернат. Школьников нынче и Пэнкок будет учить грамоте.
— Вот что я тебе скажу, Млеткын, — глухо произнес Омрылькот. — Пришло время действовать. Больше ждать нечего. Надо мстить. Другого пути у нас нет.
Шаман похолодел. Старик никогда не говорил так. Значит, теперь начнутся серьезные дела. Млеткын ждал этих слов, ждал и боялся одновременно. Сам он предпочитал действовать исподволь, нанося мелкие, кровоточащие ранки, которые постепенно могли обессилить противника.
— Однако, — глубокомысленно начал Млеткын, — надо все делать осторожно, в строгой тайне.
