Тангитан доплыл до другого берега, повернул обратно и заметил Милюнэ.
Он, видимо, не ожидал увидеть здесь человека и встал на дно.
Она успокоилась и с любопытством ожидала, что будет дальше. Парень стоял в воде. Похоже было, что он замерз, но вылезать из студеной воды не торопился.
— Уходи отсюда! — услышала Милюнэ.
В голосе было больше просьбы, чем приказания.
И тут Милюнэ поняла, что тангитан стесняется.
Это было ново и неожиданно. Те голые, которых Милюнэ видела в хозяйской бане, нисколько ее не стеснялись.
Милюнэ в изумлении повернулась и ушла.
Она шла, вспоминая смущенное лицо голого тангитана, стоящего по пояс в холодной воде тундрового озера.
Вдруг она вспомнила об оставленном на берегу озера ведре и повернула обратно.
Булатов шел навстречу, осторожно неся в руке полное ведро.
Милюнэ подошла и протянула руку, сказав:
— Спасибо.
— Ничего, я понесу, — сказал Булатов.
Милюнэ в удивлении подняла глаза: как, он хочет нести полное ведро воды, которое должна принести она, служанка Милюнэ?
Милюнэ спросила:
— А что ты делал в озере?
— Купался.
— Зачем?
— Грязь с себя смывал, — ответил Булатов. — Скоро уезжать, а бани в Ново-Мариинске нет,
— Сказал бы мне, я бы помыла тебя.
— Как это? — опять не понял Булатов.
— Я к этому делу привычная, — призналась Милюнэ. — Уж чего-чего, а тангитанов мыть научилась.
— Где же ты мыла этих самых… и кто они такие?
— Такие, как ты, — ответила Милюнэ. — Своего хозяина мыла, Ивана Архипыча, его жену, торговца Грушецкого.
— Да? — как-то неопределенно протянул Булатов, и Милюнэ поняла, что ему неприятно об этом слышать.
— Давай теперь мне ведро, — попросила Милюнэ.
— Ничего, мне не тяжело.
— Все равно давай.
Булатов снова поставил ведро на землю.
Милюнэ тоже смотрела в эти желтоватые, словно отразившие тундру глаза, и они притягивали ее все ближе и ближе. Она почувствовала на плечах его сильные, тяжелые, будто железные руки, и какая-то посторонняя сила толкнула ее в объятия. Она ощутила его губы на своих губах, сухие, горячие. Что же это такое?
Милюнэ открыла глаза и посмотрела в широко раскрытые желтоватые глаза Булатова, на бледно- голубое небо. Вот оно, это женское счастье, — сладость через острую боль и большое-большое сердце, полное горячей, вскипающей крови.
Булатов лежал на траве лицом вверх и с закрытыми глазами прошептал:
— Как же так это случилось?
— Случилось, — эхом отозвалась Милюнэ. — Хорошо случилось… Теперь можешь уезжать,
Булатов в испуге сел.
— Как уезжать?
— Теперь у меня будет воспоминание, — прошептала Милюнэ. — А то ведь у меня ничего не было… Ничего…
— Какое воспоминание? — не понимал Булатов. — Что ты говоришь?
— Тангитаны никогда не бывают вместе с чукчанками…
Милюнэ казалось, что весь Ново-Мариинск смотрит, как она идет рядом с тангитаном, несущим ведро с озерной чистой водой.
Булатов вошел в домик и с порога сказал:
— Я остаюсь.
Глава вторая
Народные управления колчаковцами были упразднены. На их место назначили управляющих уездами и старост, то есть была полностью восстановлена система управления Чукоткой, существовавшая в период царского самодержавия.
Агриппина Зиновьевна не могла нарадоваться на свою служанку: она приносила чистую пресную воду не только для чая, но и для стирки белого белья.
Александр Булатов обычно ожидал Милюнэ за кладбищем, читая скорбную летопись истории крайнего Северо-Востока. Буквы были вырезаны глубоко в дереве, и снежные пурги и летние дожди только округлили и отполировали их очертания.
Каждый раз, глядя в глаза Милюнэ, в ее лицо, Булатов чувствовал, как у него закипают слезы.
Милюнэ все же удалось уговорить Булатова отдавать ей ведра, когда они приближались к домам Ново-Мариинска. Булатов смастерил для Милюнэ коромысло, и она несла ведра, покачиваясь стройным телом, медленно, стараясь не расплескать ни одной капельки драгоценной npd-зрачной воды.
Перемену в настроении Милюнэ первой заметила проницательная Агриппина Зиновьевна. Служанка уходила надолго, а возвращаясь, не скрывала своей радости.
Милюнэ напевала песни, услышанные в этом доме:
Дышала ночь восторгом сладострастья…
Агриппина Зиновьевна прислушалась, обменялась взглядом с мужем и вышла на кухню.
— Машенька, а ты понимаешь, что ты поешь? — осторожно спросила она служанку.
— Понимаю, конечно, — уверенно ответила Милюнэ. — Дышала ночь…
Но тут, подумав, обнаружила, что другие слова ей непонятны. Что это значит — восторгом сладострастья? А почему ночь дышит? Разве она человек или зверь, чтобы дышать?
— Наверное, все-таки не понимаю, — смущенно призналась Милюнэ под пристальным, испытующим взглядом Агриппины Зиновьевны.
— Не понимаешь, а поешь! — осуждающе произнесла хозяйка. — И что это с тобой такое творится в последние дни? Булатов слушал. Он полулежал, опершись плечом о тундровую кочку, и даже сквозь подбитое ватой пальто чувствовал студеное дыхание вечной мерзлоты. По утрам мороз уже прихватывал лужи, и трава стала ломкой, хрупкой.
Голос у Милюнэ был удивительной чистоты, как первый ледок, и песня эта, слышанная где-то в далекой дали, вдруг взволновала парня, напомнила дымные залы сингапурских портовых харчевен, бледные ночи на берегу Финского залива, строгие прямые улицы Петрограда и долгую свою дорогу к дому, которая неожиданно затерялась в немыслимой дали.
— Я тебя очень люблю, Машенька. — В порыве нарастающей нежности Булатов обнял ее, при-, жал к себе, оборвав песню.
